Жаждущие престола

– Вот нашлись такие, сердобольные да тароватые. Слушай дальше. Привезли меня во Фряжскую страну, теплую, красивую… Море лазоревое плещет, церкви белые стоят на островах, а островов тех боле полусотни и все соединины каменными крутыми мостами. Кругом девицы миловидные гуляют в нарядах свободных… Вот и у меня там в Веденце-граде или называют его еще Венецея… Девушка нежная обрелась, Нинетта звали… Познакомились мы с нею на набережной морской, а набережная зовется Скьявони… Славянская, с их наречия ежли перетолмачить… А по Скьявони энтой славяне-далматинцы гуляют, себя в гребцы предлагают… Хлопцы сильные, рослые, приветливые… Я, справедливости ради, чуть не ополоумел сперва – как, думаю, в гребцы? В рабство? А у них другие гребцы на военных галерах. Работа тяжелая, но никто их не бьет, они свое дело знают… А за сие трудное дело – гребение на военной галере Венецейской страны – большие деньги тем долматинцам правители платят… Галеры-то принадлежат не злющему да алчному хозяину, а совету городскому. Потому и я поначалу решил наняться гребцом, да уж больно неприятно весло и цепи было вспоминать… Когда же научился понимать на фряжском-то, подошли ко мне тамошние люди и говорят: перенимай ремесло стеклодува. За хорошие стеклянные вещи станешь и почтенным, и состоятельным. Только веру латинскую прими, иначе нельзя. Ну, тут вспомнил я о родной сторонушке, о церкви православной…

– Ох, уж будто бы?.. – злым голосом перебил Фидлер. – Тут-то все друг другу крест целуют как раз плюнуть. Сперва Борисову сыну Федору и Дума, и народ целовали. Потом явился Димитрий Иванович из расстриг беглых, пришел с поляками да с боярами-предателями… И ему князья, думцы, народ православный снова давай крест целовать…

– А того? Чего же?

– Кого, Федора-то? Удушили вместе с матерью его. А душил тот бывший опричник Мишка Молчанов, который тебе в Самборе спасенным царем предстал… И ему ты на той его лже крест целовал. А первому Димитрию Ивановичу пулю свинцовую влепили да на лицо маску-харю мерзкую надели. Я это своими глазами видел. И тогда стала Дума, стрельцы и народ Шуйскому крест целовать… Мало?

– Ну, не все же Шуйскому крест целовали…

– Не все. Вот и случились на Москве смута, распря да мясорубка… И мы с тобой, Иван, по собственной глупости и, понадеявшись на удачу, в ту распрю попали… Теперь Шуйский с нами расправится. Не с поклонами да покаянными речами к Шуйскому идти нужно, не саблю перед его безжалостными клыками выкладывать…

– А что? Куда деваться?

– Переодевать одежду надо было, менять на мужицкое, самое посконное… и где поглубже в подпол…

– Там же вода, – напомнил Болотников.

– Значит, в челнок какой ни то… да огородами, сторонкой… Когда стали казаков выводить, попробовали бы улепетнуть… А ты – ворота настежь и саблю поперек свово горла да к Шуйскому кланяться… Мыслишь – простил? Никогда сей ворон зловонный тебе, смерду, не простит… И не надейся! Был бы ты князь или боярин, тогда простил бы… Вон Шаховского сослали и, думаю, не утопят. Светает, что ли? У, гремят бердышами… За мной пришли. Ты скорым делом тоже поплывешь.

– Может, встретимся с тобою, Каспар? Мы грешники… так хоть в аду…

– Ни в каком аду, Иван… Нигде мы не встретимся боле, прощай. Раньше соображать-мекать надо было…

Вошли четверо стрельцов, пятый с факелом. Ярыга хромой, задрипанный, достал бумажку трубочкой. Развернул, прочел сипато, по-утреннему:

– Немец… Ка…спар Хвиделер тута? Здесь. Берите его, ратники. Ведите его, по царскому указу, в реке мырять. На вервии держите крепко. Четыре раза чтобы живого вытянули, а пятый насовсем, хе… хе…

Ночью Болотников вздрогнул от стука подкованных сапог. Дверца низкая ржаво заскрипела. Опять факел, стража, ярыга с грамотой.

– По указу великого государя велено ослепить бунтовщика злостного Ваньку Болотникова на оба глаза…

– Выжигать будете? – спросил Болотников.

– Не, Иван Исаевич, – ухмыльнулся кат. – Легонько шильцем в зрак, в самую середку. Ты только не дергайся, а то больнее будет.

С двух сторон взяли бывшего воеводу под руки, факел приблизили к лицу. Острая боль дважды, и горящий факел пропал. А по щекам потекли обильно слезы и кровь. Застонал Болотников, проклиная жизнь свою боевую геройскую. Опустили его на солому.

– Отдыхай, – говорит ярыга, – пока.

Прошло еще две недели. Уж думалось: может, оставят жить хоть слепым. Побрел бы с поводырем от церкви к церкви, от села до села… Вроде бы воду приносят, хлеб, квас даже. Через день кашу с конопляным маслом Так что – жить буду или нет?

Застучали по сбитым ступеням шаги. Не еду несут. Тут другое. Ну что ж, молись, Иван. «Прости, Господи, грехи раба твоего, вольные и невольные».

Вошли, стоят и молчат. Слух о Болотникове среди простых ратников хороший. Ярыга пробормотал: … «по указу… за злостные его преступления… посадить на воду…»

– Пошли, Иван Исаевич, – сказал начальник караула. – Кончилось твое время.

– Иду, иду. Помогите подняться, я готов.

– Попа звать? – ярыга просипел. – Положено воще-то.

– Обойдусь, – даже усмехнулся Болотников. – Чего попов беспокоить? И так справимся. Мне мырять един раз?