ЖД

То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром, тонкой, не радийной или телефонной: ночью из Останкина виделась вся страна, на которую таинственные наблюдатели набросили незримую сеть. В ночи бодрствовали бесчисленные дежурные: кто-то не спал в ночной машине на пустом шоссе, стремительно летя к югу, кто-то следил за контрольной полосой на границе, кто-то сидел у постели больного – и это братство бессонных, не имеющее ничего общего с защитой государственных интересов, странным образом гарантировало человечеству выживание. Эти люди не знали друг о друге: они друг друга чувствовали. Полное знание о мире обеспечивалось их неосязаемой связью: только и было достаточно – проснуться в ночи. Днем они не узнали бы друг друга. Это чувство восходило к давнему, многажды забытому детству: память наша – как земля, новые слои скрывают прежние, но иногда внутри что-то аукнется, и увидишь свою жизнь как бы сквозь толщу стекла. Потом оно снова станет непрозрачным, закопченным, – но на секунду Громов в страшной глубине увидел себя, маленького, в ночной рубашке, у ночного окна, в страшном и радостном возбуждении. Иногда он просыпался ночью не только от страха – его вдруг охватывала радость и сознание своего участия в великом и важном деле: может быть, провода невидимой связи как-то вдруг прошли через их квартиру. Не каждую же ночь такое бывает, ведь ночные сторожи перемещаются, и нити, связующие их, проходят через разные дома… В небе двигалась звезда – Громов знал, что это спутник, и спутник тоже был вовлечен в мистерию. Все держали мир на весу, в сетке, которую сами сплетали, – через минуту Громов уже вернулся в постель и заснул счастливым сном, в полной безопасности…

– В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, – негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. – Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.

– Есть чем лечиться-то? – спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.

– Травами лечится, – пожал плечами коренастый.

– Травами-то много не налечишься… – А что делать, брат Иоанн?

– Может, мази выслать…

– К варсонофьевцам почта не проходит.

– Я придумаю, – сказал монах помоложе. – Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…

– Помолимся о брате Никоне, – сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.

– В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, – глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. – Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.

– Ну и правильно, – сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. – Нормальное самоощущение мыслящего христианина.

– Не совсем, – сказал Николай. – Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.

– Не соблазн ли это, отче? – спросил молодой робкий монашек. – От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.

– А что, не так? – обиделся толстый.

– Но жалость-то к миру? – спросил коренастый. – Нельзя же просто – гори все огнем… После того как оно сгорит, нам сколько предстоит… Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.

– Да мы еще доживем ли? – спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел – он сидел далеко от лампы.

– Если не доживем, то, может, и к лучшему, – заметил молодой. – Я бы не хотел…

– Тем не менее уже скоро, – подытожил Николай. – Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.

– И прожорлив, – ехидно добавил высокий.

– Что до Андрея в Туруханске, – продолжал Николай, – скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.

Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.

– Сказал, – выговорил он наконец.

– И что?

– Сказал, что подумает.

– Подумать есть дело благое.

– Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, – сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.

– Передай ему следующее, брат Вячеслав, – радостно отвечал Николай. – Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя не менее благое действие.

Брат Вячеслав задумался.

– Передал, – сказал он.

– И что созерцает брат Игорь?

– Брат Игорь сообщает, что, видимо, потолок в твоей келье давно не белен, – скрипучим голосом отвечал брат Вячеслав.