Жди, за тобой придут

Стоит заметить, что ни характером, ни внешностью Таня не походила на своих предшественниц.

— Танюш, я давно уже чувствовал, что ты появишься в моей жизни, — сказал ей как-то Костя, перейдя в сидячее положение после очередного пылкого соития, — но я и представить себе не мог, что ты будешь такой…

— Какой «такой», ясновидец ты мой ласковый и неутомимый? — слегка усталым, но всё-таки полным искренней нежности голосом ответила девушка.

— Такой… божественной.

Костя медленно прошёлся благоговейным взглядом по роскошному телу своей новой подруги и в течение нескольких секунд заворожено смотрел в её бездонные, как два прозрачных голубых океана, глаза.

Возможно, он ещё долго пребывал бы в том магнетическом состоянии, в которое погрузился, созерцая эту красоту, но в какой-то момент Таня решила окончить его мучительный транс. Для этого она приподнялась на постели, обвила руками Костину шею, выразительно чмокнула его в подбородок и в губы, после чего, смеясь, произнесла:

— Сказать по правде, мой милый, такие романтики, как ты, до сей поры мне тоже не попадались.

— А у тебя было много парней?

— Достаточно…

— И кого-нибудь из них ты любила?

— Да.

— По-настоящему?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то чувство, когда два человека становятся одним организмом, одной душой, когда любая боль и любая радость переживается ими вместе, независимо от расстояния, которым они физически разделены.

Лицо Тани стало серьёзным.

— Нет, ничего подобного я в своей жизни не испытывала. Хотя сейчас, когда ты об этом сказал, я вдруг отчётливо поняла, что такое возможно… С тобой возможно.

В родительский дом Таня так больше и не вернулась. Костина маленькая квартирка сделалась для неё тем самым шалашом, в котором, с благоволения небес и при наличии милого, иногда может утвердиться вполне земной, великолепно осязаемый, слышимый и видимый человеческий рай.

Зарплату Костя получал в иностранной валюте, и сумма была такова, что её вполне хватало двум не особенно капризным молодым людям на изысканное, по их тогдашним меркам, питание, тряпки и еженедельный культурный отдых.

С Таниной лёгкой руки они стали завсегдатаями Третьяковской Картинной Галереи, Пушкинского Музея Изобразительных Искусств и, кроме этого, начали регулярно ходить в театр.

По своим каналам Таня периодически выискивала разного рода богемные сборища, где царила атмосфера вольных художников, писателей и музыкантов, где атеисты и духоборы частенько входили в клинч с эпигонами ортодоксального христианства, где порой можно было встретить гастролирующих магов и экстрасенсов, которые, правда, больше налегали на спиртное и закуски, нежели публично демонстрировали свои паранормальные способности, и где почти не было места жуткому конформизму, получившему распространение в мещанской, рабочей и даже люмпенской среде того времени.

Приходя на эти шумные, пропитанные алкоголем суаре в качестве Таниного друга и, главным образом, ради её же удовольствия, сам Костя редко участвовал в пылких дебатах на древние, как мир, темы, которые там поминутно устраивались. Даже после значительного принятия на грудь в нём почему-то не обнаруживалось ни горестной тревоги за судьбы русской интеллигенции, ни глубокого сочувствия к теряющим свою культуру и забывающим тысячелетнюю историю массам, ни жгучей ненависти к хапугам и плутократам.

Келейный, декаденствующий цинизм, равно как и пьяное бахвальство не были свойственны его далёкой от сантиментов натуре. В искусстве Костя не любил крайностей: медвежий обскурантизм всегда пугал его в той же самой мере, что и оголтелое культуртрегерство. И если какой-нибудь расхристанный апологет «великого и вечного» замышлял вдруг пикироваться с ним касательно предмета или занятия, которые, по его представлениям, единственные, могли спасти мир, Костя намеренно уходил от спора и ударялся в безбожную казуистику, при этом ловко запутывая оппонента в его собственных лозунгах, а о себе оставляя впечатление самое благородное и возвышенное.

Подлинного родства ни с кем из этих душ Костя не чувствовал. Таня была, своего рода, мостиком, связующей ниточкой, между его внутренним покоем и их (душ) природной суетливостью.

У таких людей, живущих, главным образом, за счёт постоянного стимулирования своих эмоций, внутренней сути зачастую и вовсе не прослеживалось. Они день и ночь говорили о своих проблемах, вместо того чтобы их решать, жаловались на телесные недуги, стихийные бедствия, политическую анархию, общественную близорукость и травлю самобытного таланта, но, слушая их, всякий здравомыслящий человек понимал, что неожиданное избавление от всех этих напастей пришлось бы им куда хуже смерти.

Ведь жизнь этих людей заключалась в том, что бы говорить о делах, мешающих их теоретическому счастью, и превозносить любовь к нематериальному абсолюту, объемлющему предметы «высокого характера», вроде искусства или духовных поисков, и напрочь отделённого от их легко возбудимой, невротической повседневности.