Ждите, я приду. Да не прощен будет

Офицер отпустил поводья. Жеребец пошёл намётом. Вторая лошадка шла сзади на длинном поводе. Вот теперь-то офицер увидел в деле, что коней купил и вправду добрых. Да и граф сказал бы, что деньги не на ветер брошены.

Жеребец шёл ходко, дышал ровно, будто мехи у него в груди работали. Ноги поднимал высоко, и видно было, что если он и лёгок немного для боя, то вот так — для угона за кем или для почтовой скачки — лучше найти трудно.

Вторая лошадка шла не хуже. Повода не натягивала. Дорога забирала выше и выше в гору. Скакал Румянцев с полчаса и начал беспокоиться: не ошибся ли хозяин, указав объезд? Жеребец вспотел. Но всем телом, без пены, что свидетельствовало — идти таким ходом может ещё много вёрст.

Ели, стоящие стеной у дороги, неожиданно расступились, и жеребец, не меняя шага, выскакал к развилке.

Румянцев натянул поводья. Соскочил на дорогу, согнулся, приглядываясь. На кремнистой, белёсой дорожной пыли ровно лежала роса. Румянцев, не торопясь, поднялся в седло и поскакал навстречу карете. И вновь жеребец порадовал офицера: он шёл всё так же легко, мощно, вытягивая в беге ладное, длинное тело. Стелился над дорогой.

Карета вывернула из-за поворота. Скакавший впереди всадник даже не успел рог поднять. Одним движением Румянцев принял на себя повод заводной лошадки и сильно послал её вперёд. Лошадь, набирая ход, пошла на драгун. Приёму тому, татарскому, научили Румянцева офицеры, ходившие с Петром к Азову. Исстари татары пробивали так строй противника. Шли лавой, а, подходя вплотную, из-за спины выводили лошадок и посылали их вперёд, как стрелы из лука. Остановить такую лошадь, идущую налегке, без всадника, невозможно. Заводные те лошадки мяли, валили, сбивали и коней, и людей. Строй распадался.

У кареты один драгун поднял свою лошадь на дыбы, второй кинул коня к обочине. Упряжка сбилась в кучу, заметалась. Румянцев, отпустив поводья, вихрем промчался мимо. Погнал под уклон. Но то, что надо, офицер увидел. В оконце кареты мелькнуло испуганное лицо наследника. Румянцев разглядел даже взметнувшуюся руку царевича, которой тот хотел загородиться.

Дальше всё пошло как по писаному. Румянцев в трактир прискакал, к хозяину подступился:

— Свези записочку в Вену. Просьба великая. Да там и отблагодарят. Выручи по дружбе. Мы-то за дружбу стаканчиками с тобой чокались...

Хозяин заулыбался:

— Да, да, господин офицер. Свезу, как же, для хорошего человека всё можно сделать.

И свёз записочку графу Толстому. В записочке той сказано было, что наследника повезли за караулом крепким на Инсбрук, а он, Румянцев, за ним последовал.

* * *

Граф Пётр Андреевич встретил вице-канцлера Шенборна без улыбки. Лицо у Толстого всегда мягкое, доброе, круглое и вроде бы даже на кувшин глиняный похоже. А кувшин — посуда привычная, так что к лицу, с нехитрым тем изделием схожему, относишься с симпатией, чем-то домашним, тёплым от него дышит. А сейчас перед Шенборном стоял другой человек. Щёки подтянулись, морщины жёсткими складками легли, глаза налились оловянным блеском. А голос, чуть с хрипотцой и развальцем вальяжным, зазвенел металлом.

Авраам Павлович Веселовский даже и не признал его. Подумал, кто-то другой, не Пётр Андреевич к вице-канцлеру вышел. Веселовский голову в плечи вобрал — так удивился преображению необыкновенному.

Толстой после приветствий положенных замолчал, и казалось, уже и слова не скажет. Смотрел вопросительно. Вице-канцлер такого поворота не ожидал. Шляпой Шенборн помахал весьма любезно, улыбки, которые заготовил, выдал — а дальше что?

Пётр Андреевич помалкивал. И помалкивал со значением. Бывает такое: и рта вроде не раскрывал человек, а сказано уже много. Шенборн совсем растерялся.

Толстой неожиданно заговорил о саксонском фарфоре. О знаменитой своими изделиями мануфактуре в Мейсене. Шенборн не мог понять: «При чём здесь фарфор? О чём говорит русский дипломат?» Мысли путались.

Пётр Андреевич продолжал:

— А замечательные глины для своих чудных изделий где изволят брать мастера? В речных обрывах?

Шенборн потёр лоб:

— Да, да, кажется, в обрывах, по берегам рек... Точно не могу сказать...

Толстой проявил некоторую живость, сделал три шага в сторону, вернулся и, уже улыбнувшись графу, спросил:

— А не мешают ли тому весенние разливы рек? Велики ли в Саксонии наводнения?

— Нет, — промямлил Шенборн, — наводнения в землях этих никогда особенно не тревожили...

Он всё соображал: «К чему это — фарфор, а теперь вот реки, наводнение весеннее...»

— Есть надёжные мосты? — продолжал Толстой.

Вице-канцлера как будто осенило: «Сейчас весна, реки, мосты... А до того русский интересовался фуражом. Об этом только и говорили венские купцы. Да, да... Русское войско в Мекленбургии. Несомненно, этот хитрец думает о военном походе в Саксонию... Но несмотря на азиатскую хитрость, ему не обмануть меня».

— Мосты? — переспросил он. — Мне трудно ответить графу.

Русский дипломат сказал, как выстрелил: