Ждите, я приду. Да не прощен будет

Граф Пётр Андреевич Толстой в Неаполь приехал почтовым дилижансом. Румянцев Петра Андреевича ждал.

Гремя по булыжнику, дилижанс въехал на площадь и остановился. Его окружила толпа встречающих. Дверцы дилижанса распахнулись, и на камни мостовой посыпались баулы, мешки, корзины. Где уж их столько помещалось, угадать было не дано. Неаполитанцы — на удивление народ горластый — закричали, как ежели бы дилижанс прикатил не из Флоренции, до которой и пешком дойти недолго, но с края света, а то и из мест ещё более дальних.

«Цыгане, — подумал Румянцев, — истинно цыгане».

Одним из последних из дилижанса вышел господин, фигурой на графа Толстого весьма похожий. Когда шагнул со ступеньки на землю, карету приметно качнуло, но, подавшись ему навстречу, Румянцев понял: ошибся.

Господин был в пыльном сером плаще до пят, в шляпе С широкими полями, что выдавало в нём торговца мелкого или вовсе музыканта, но никак уж не российского знатнейшего вельможу. Румянцев в другой раз вгляделся и решил: наверное, музыкант.

Здесь, в Неаполе, офицер многому удивлялся. Ежели спросишь, кто, дескать, вон тот господин, неаполитанец глаза сливовые под лоб закатит, языком защёлкает и с придыханием глубоким сообщит:

— О-о-о! Это великий маэстро!

Так что Румянцев был уверен, что здесь всякий, кто ни есть, хоть на тарелках медных, но всенепременно играет.

Ошибившись, Румянцев в сторону от дилижанса отошёл.

Известно, как только русский человек за границу приедет, ему наговорят чёрт-те чего, он и ахнет: «Скажи, а нам, дуракам, и невдомёк такое...»

Так и Румянцев:

— Неаполитанский залив... Цветочки благоухают... Пальмы разные и апельсины...

А потом присмотрелся:

— Э-э-э... Да то, ребята, баловство одно. Цветики-то дурманом отдают, от которого голова слабой становится. А море-то, море... При таком море на забор неживой полезешь. С сучками. Вот народ и балованный тут. Знают только на мандолинах разыгрывать.

Серьёзный был человек. В корень зрел. Узнал он и то, что цирки здесь были ещё при римских императорах и в тех цирках мужиков, гладиаторами называемых, звери при всём народе терзали: И народ будто бы даже при том ликовал.

«И ничего странного, — решил Румянцев, — они ещё больше натворят. Такие, жди, цирки соорудят, что не только звери людей, но и сами люди друг друга рвать начнут».

А ему сказали: и такое, дескать, было.

Ну тогда уж он только руками развёл.

«Так, — подумал, — мужикам неаполитанским надо кое-какие части тела выдирать без жалости. Он-то, мужик, уже порченый, а какое потомство будет? Нет, беспощадно драть, с корнем».

И к неаполитанцам Румянцев стал относиться крайне подозрительно.

Народ между тем с площади разбежался, похватав корзины. Только один — тот самый, которого Румянцев музыкантом посчитал, — стоял у фонтанчика.

«Не приехал граф», — решил Румянцев и пошагал прочь. Но вдруг услышал голос:

— Господин офицер...

Румянцев обернулся. Из-под шляпы широкополой на него смотрели хитрющие глаза Петра Андреевича. И так вот удивлять мог граф Толстой.

Перво-наперво Толстой расспросил у Румянцева о наследнике. И наказал обсказывать всё до мелочей, казалось бы даже и несущественных. Слушал внимательно. Интересовало его, и как ехали через Альпы, и где ночлег был или иные остановки, каких коней давали наследнику, кто встречал его в городах разных и как встречал: в городе ли самом, или навстречу выезжали.

Разузнав всё, граф некоторое время сидел в раздумье, потупив голову. Другой бы даже предположить мог, что задремал с дороги Пётр Андреевич, утомившись, но Румянцев знал, что Толстой далёк от дрёмы сладкой.

Наконец граф голову поднял и стал расспрашивать офицера о его житье в Неаполе. Румянцев и скажи о своих рассуждениях о неаполитанцах. Граф выслушал его так же внимательно, но потом, избочив голову и взглянув снизу вверх, сказал:

— А суров ты, братец, суров. Удивил старика. — И усмехнулся криво, с мыслью едкой. — Поговорим, — сказал, — время будет, поговорим.

В дилижансе граф приехал почтовым — проезд-то, почитай, и денег не стоил, — плащ надел с плеча торговца мелкого, а палаццо в Неаполе снял, что ни было из богатейших.

— Суетен, — сказал Пётр Андреевич, — чиновник местный и судить будет о нас по подаркам да по комнатам, в которых принимать станем.

Весь оставшийся день ездили они по городу в наёмном экипаже неприметном. Граф присматривался. И всё больше просил останавливать у домов чиновничьих. Выходил даже из кареты и, не торопясь, вдоль домов прогуливался.

К концу дня, по обыкновению своему, Пётр Андреевич поиграл губами, как на рожках игрывают, и выразил желание отведать блюд неаполитанских.

За столом, вкушая знаменитый суп из морских ракушек, рачков и рыбок диковинных, высказал граф несколько наблюдений в форме весьма категорической.

— Что касательно государств, то они с годами дряхлеют, как и люди. Империя Германская корнями восходит к временам римским, и лучшие её годы отцвели, — говорил он, поглядывая на Румянцева, но не забывая и о тарелке своей.

К рассуждениям Петра Андреевича за столом Румянцев уже привыкать стал.