Ждите, я приду. Да не прощен будет

Саврасый увидел, как чужаки привели из-за холма ещё двух коней и, взвалив хозяина на одного из них, поскакали в степь. Жеребец Темучина не знал, да и не мог знать, куда они наметили путь, но он не мог не последовать за хозяином и, переступив на месте, вначале нерешительно, а затем ускоряя и ускоряя шаг, поскакал за чужими людьми. Точнее, не за чужими людьми, а только за хозяином, которого они увозили от него, перебросив через седло, как поклажу.

Шаг Саврасого был ровен и угонист, однако чем дальше он уходил в степь за чужаками, тем больше ощущал непривычное отсутствие тяжести хозяина в седле и тревожную лёгкость поводьев, которые всегда держала крепкая рука. В этом было что-то, не освобождавшее или облегчавшее шаг, но, напротив, рождавшее неуверенность, растерянность, беспокойство.

Жеребец Темучина прибавил в ходе и легко достиг уходивших в степь чужаков. Теперь он вновь видел потерявшегося за расстоянием хозяина, и шаг Саврасого стал потвёрже.

Но это продолжалось недолго.

Беспокойное чувство вскоре всколыхнулось в нём с большей силой. И сейчас оно росло не только изнутри, а исходило от хозяина, которого Саврасый видел. И чем внимательнее он вглядывался в трясущегося мешком на крупе чужого коня Темучина, тем острее было это чувство. Жеребцу даже послышалось, что хозяин прокричал ему: «Остановись! Остановись! Вернись назад!»

И Саврасый остановился.

Но тут же вновь бросился вслед за чужаками.

И в другой раз остановился.

Конники уходили дальше и дальше.

Саврасый беспокойно перебирал ногами, и видно было, что он не знает, как ему поступить.

В памяти жеребца неожиданно всплыло лицо Оелун. В её чертах он угадал хозяина, и это разом опрокинуло непонятную нерешительность, всецело завладевшую им, раздвоенность, которая не позволяла ему ни скакать следом за чужаками, ни оставаться на месте.

Саврасый развернулся, да так, что присел, и решительно бросился назад. К Оелун, в верховья безымянного ручья, откуда они вышли с хозяином поутру.

Он не видел, что один из чужаков развернулся следом и долго скакал, преследуя Саврасого, но отстал, потеряв его из виду за холмами.

Жеребец шёл самым быстрым намётом, так, как он ходил под хозяином. Дорогу к дому он знал, как знает её всякая лошадь, и не сбавлял шага.

Так, с ходу, он подскакал к высокому берегу ручья и пошёл вдоль него тем же бешеным аллюром. Ему показалось, что чем быстрее он доскачет, тем скорее увидит хозяина. Саврасый был только лошадью, которая привыкла видеть рядом с Оелун её старшего сына, и оттого сейчас, стремясь к Оелун, он надеялся, как всегда, увидеть и её, и его.

Оелун заметила скачущего жеребца на срезе берега и не сразу узнала в нём Саврасого. Её только удивило — почему засёдланная лошадь без седока гонит, словно её торопит жестокая плеть. Она вгляделась и вдруг узнала — Саврасый! В Оелун всколыхнулась тревога.

Саврасый, не сбавляя аллюра, ринулся с высокого берега вниз по спуску. Он шёл, прогибаясь спиной и далеко и сильно выбрасывая вперёд ноги.

Когда он подскакал к Оелун, она увидела, что жеребец в пене, и это подсказало — дорога его была долгой, а он скакал без устали. О том же, что случилось с Темучином, она узнала, преодолев этот путь в седле Саврасого и осмотрев следы на месте, где её сын свалил птицу и где свалили его самого неведомые чужаки.

Оелун упала лицом в жухлую осеннюю траву.

Самое страшное, чего она боялась, произошло.

13

Таргутай-Кирилтух взглянуть на Темучина не пожелал. Поджал толстые губы и сказал:

— Набейте на него кангу. Отныне он раб, чёрный раб, и работу ему определите чёрную.

Сказал и отвернулся от нукеров.

Мстительной радости у Таргутай-Кирилтуха не было. Он сделал то, что должно было, по его мнению, обезопасить курень, и всё.

Нойон изменился за последнее время. Смирил пыл и стал не таким громогласным, дерзким и задиристым, каким его знали раньше. Когда старший нукер Урак с охотником Курундаем явились в курень без Темучина, Таргутай-Кирилтух не наказал ни первого, ни второго, хотя сказал, отправляя в погоню за Оелун, что сломает Ураку хребет, ежели он не найдёт её с сыновьями.

Но главной переменой было всё же не то, что Таргутай-Кирилтух ныне не вспыхивал по всякому пустяку, как пучок сухой травы, брошенный на горячие угли.

В его курене, казалось, всё оставалось по-прежнему. Десятки пастухов и отарщиков пасли табуны лошадей и отары овец, а сотни хурачу, как и раньше, мяли кожи, валяли войлок, выделывали хурут и тарак[39], пополняя запасы нойона. Однако в хозяйстве, как никогда, ощущалось нестроение. Колёса арбы куреня Таргутай-Кирилтуха вертелись, но и в малом, и в большом угадывались скрипы, трески и неустойчивость. Арба неуклюже раскачивалась, и за каждым поворотом колёс явственнее ощущалось, что ещё поворот, другой — и арба станет или вовсе развалится.