Ждите, я приду. Да не прощен будет

Оелун понимала, что анда мужа, взяв их под свою руку, вызовет немало разговоров в степи, да и не только разговоров. Она не хуже хана знала нойонов племён и легко могла представить, какое раздражение и злобу затаят против Гагорила те, кто заставил её укрыться в волчьем логове на краю степи, а на шею Темучину набил кангу. Такое не простилось бы никому и не простится хану Тагорилу. Оелун, сидя за столом, за каким ей не приходилось сидеть давно, и беря мясо, вкус которого она забыла, хотела увидеть, что может ждать её и сыновей впереди.

На это ответить было трудно, и она, ища ответ, нет-нет взглядывала на хана Тагор ила.

Младший сын Оелун Белгутей ударил себя кулаком по животу, сказал:

— Здесь так полно, что больше не вместиться и маленькому кусочку.

Хан Тагорил засмеялся, кивнул баурчи:

— Ну-ка, постарайся, может, он всё же осилит ещё кусочек?

Внесли сладости, которых дети Оелун не видели никогда.

Белгутей набил полный рот. Не отставали от него и старшие братья.

Жарко горел очаг, суетился баурчи, угождая гостям, раздавался детский смех, радушен был хозяин, но Оелун, взглядывая на хана Тагорила, видела — он озабочен, и озабочен серьёзно. Дети могли веселиться и радоваться невиданным сладостям, а она слишком много повидала плохого, чтобы кусок даже лучшего мяса молодого барашка и чашка архи могли сделать её беззаботной.

Когда дети насытились и даже Белгутей отложил кусок розовых, запечённых верблюжьих пенок на край блюда, хан Тагорил отпустил их из юрты.

— Пускай побегают, — сказал, — это только на пользу.

Баурчи с помощниками, беззвучно ступая по кошме, быстро убрали со стола блюда, расставили чашки и налили чай.

Хан Тагорил поднял чашку и долго держал её в руке, казалось забыв донести до рта. Да так и не выпив глотка, поставил чашку, поднял глаза на Оелун.

— Я слышал, — сказал он, — что о жене Есугей-багатура говорили — это умная женщина. И вижу, что люди не ошибались. Ты не торопишься со словами. Я размышлял над тем, как вам жить дальше. Но хочу слышать, что думаешь ты.

Оелун, как и хан Тагорил, не донеся до рта чашку, но не ставя её на стол, а по-прежнему держа в руке, сказала, не поднимая лица:

— Хан Тагорил, чтобы в степи росла трава, нужны вода и солнце. И трава будет высокой, сочной, здоровой. Дети не трава. Если ты приютишь нас и будешь кормить — это всё равно что траве дать воду и солнце. В детях есть ещё такие чувства, как любовь и ненависть. И рано или поздно мой старший сын Темучин и они вместе с ним захотят подняться на ноги и взять то, что принадлежит им по праву крови. — Голос Оелун окреп, и она жёстко сказала: — Род Темучина не на хвосте собаки висел. И ты, хан Тагорил, должен решить, что им дашь — только воду и солнце или протянешь руку, поддержав в них право на любовь и ненависть.

Дно чашки стукнуло о крышку стола. Оелун подняла глаза на хана Тагорила. И сейчас не боль, как видел Тагорил утром, но великая гордость за сыновей сквозила в них, и ещё было ясно: что бы ни ответил хан Тагорил, как бы он ни поступил, она одна, она, Оелун, поднимет сыновей и отстоит их права. И ещё он подумал, что он, хан, нагруженный годами власти, мужчина, который не раз и не два принимал удары в сече и сам наносил удары, слаб рядом с этой старой, измученной женщиной. Её любовь к сыновьям, как, наверное, любовь каждой женщины к своим детям, — всесильна и необорима. И другая мысль пришла к нему: размышляя утром о тех, кто может ему противостоять, ежели он приютит семью названого брата, был просто глуп. Надо думать не о тех, кто может противостоять, но лишь о тех, кто пойдёт с ним рядом.

Вот так окончилось чаепитие хана Тагорила с вдовой Есугей-багатура Оелун.

7

Темучин прискакал в курень хана Тагорила к вечеру третьего дня по приезде Оелун. Он влетел в курень на взмыленном жеребце, но скакал так уверенно, что никто не подумал — это чужак и его надо остановить. Нукеры хана всполошились, когда Темучин, поднявшись на холм, к ханской юрте, спрыгнул у коновязи с седла и начал привязывать лошадей. К нему кинулся, доставая меч, старший из нукеров, но хан Тагорил выглянул из юрты, увидел рыжую голову подскакавшего всадника и понял, кто объявился в курене.

Темучин склонился перед Тагорилом. Хан обхватил его за плечи, заглянул в лицо и удивился спокойно смотрящим зелено-голубым глазам. В них не было ни страха, ни смущения, но только спокойствие. Можно было подумать, что два дня и две ночи назад сбили колодку с шеи другого человека, но никак не со стоящего сейчас перед ним, и не он, но другой проскакал по степи два эти дня и две ночи. Из глубины глаз светила прозрачная ясность, и было совершенно понятно — тот, кто так смотрит, чётко знает, что он хочет.