Желание

У меня сжимается горло, когда я осознаю, что он очень даже заметил цвет моих щек. И смотрит то на свою кровать, то на меня с голодным блеском в глазах.

Меня бросает в жар, затем в холод, затем опять в жар, и секунду мне кажется, что есть только мы, Хадсон и я, и пламя между нами, которое испепеляет все.

Но тут он моргает, и я снова вижу перед собой того Хадсона, каким он бывает обычно. Взгляд его насмешлив, и он прижимает к бедру второе кресло.

– Но что? – осведомляется он, приподняв одну безупречную бровь.

– Я…э-э. Я… э-э… хотела… – Я замолкаю, поскольку мой мозг перестает работать при виде его рельефных мускулов, немного напрягшихся под полосатой оксфордской рубашкой, когда он ставит кресло на пол.

– Чего ты хотела? – Теперь поднялись уже обе брови.

И тут меня осеняет.

– На тебе джинсы. – И не абы какие джинсы, а поношенные, рваные и чертовски сексуальные. Во всяком случае, на нем. – А ты никогда не носишь джинсов.

– Я живу на свете более двух сотен лет, Грейс. Так что никогда – это чересчур долго. – Поставив кресло на пол, он идет ко мне неторопливой походкой, при виде которой я смущаюсь еще больше. Право же, надо принять закон, запрещающий парням выглядеть так классно. Я облизываю губы, которые вдруг пересохли.

Хадсон останавливается в нескольких футах от меня, и вид у него при этом такой настороженный, что я невольно начинаю гадать, что же сейчас написано у меня на лице. И нервничаю, ломая голову в поисках каких-нибудь слов, которые бы не касались моего желания залезть на его… кровать.

Но в конце концов не могу придумать ничего лучше, чем:

– У тебя есть проигрыватель.

О боже. Этот парень много недель жил в моем мозгу, и мы с ним болтали без перерыва. А теперь я вдруг не могу сложить слова в предложения, когда гляжу на него. Какого черта?

Судя по тому, как он медленно кивает, он, возможно, задает себе такой же вопрос. Про меня. Но вместо того, чтобы указать мне на странность моего поведения, он, видимо, решает мне подыграть.

– Да. Я собираю виниловые пластинки с тех самых пор, как они появились.

– А, ну да. Потому что ты…

Он снова вскидывает одну бровь.

– Потому что я…

– Потому что ты уже жил в те времена. – Господи. Почему я несу такую пургу? Я откашливаюсь. – Ты можешь включить музыку?

– Сейчас?

– Да, моя лучшая подруга в Сан-Диего обожает винил. Ее зовут Хезер, и…

– Я знаю, кто такая Хезер. – Он проходит мимо меня, и у меня едва не случается сердечный приступ, когда мне кажется, что сейчас он залезет на свою кровать, но вместо этого он просто подходит к тумбочке и берет пульт. – Что ты хочешь послушать?

– О, не важно. Просто включи ту пластинку, которая сейчас стоит у тебя в проигрывателе.

Мгновение мне кажется, что он хочет что-то сказать, но затем он просто пожимает плечами и нажимает на кнопку. Проходит несколько секунд, и комнату наполняет тяжелый рок, льющийся из небольших динамиков, которые он расставил по всей комнате. Я не узнаю ни музыки, ни слов, но в этом нет ничего необычного, если учесть, что музыкальные вкусы Хадсона и Джексона, скорее всего, охватывают целый век.

– Что это за песня? – спрашиваю я.

– Love-Hate-Sex-Pain Годсмака, – отвечает он.

– Это… – О боже. Вселенная стебется надо мной. Или Хадсон стебется надо мной – пока что я не могу разобрать, кто из них это делает. Может быть, они оба. – Интересно.

– Ты хочешь, чтобы я поставил что-то другое? – спрашивает он и наверняка смеется надо мной, хотя лицо его совершенно серьезно.

– Нет, все хорошо. Мне нравится. – Я делаю долгий выдох и, достав телефон, пишу Мэйси, чтобы она поторопилась.

– Я поставлю что-нибудь другое. – Он идет к стереосистеме. – У меня нет песен Гарри Стайлза, но я уверен, что смогу найти что-то в твоем вкусе.

– Эй, не наезжай на Гарри Стайлза, – говорю я и вздыхаю с облегчением, поскольку понимаю, что я наконец пришла в себя. – Он очень талантлив.

– Я вовсе не говорил, что это не так. – Хадсон бросает на меня веселый взгляд. – Может, у тебя начинается паранойя?

Я смотрю на него, сузив глаза.

– Когда в голосе человека звучит насмешка, я ее слышу.

– Когда речь идет о Гарри, ты, как мне кажется, слышишь насмешку там, где ее нет и в помине, – парирует он, ставя в проигрыватель другую пластинку.

В чем-то он прав, но я не хочу этого признавать и потому просто пожимаю плечами, когда комнату оглашают первые ноты песни Льюиса Капалди «Грейс». Я пару раз слышала эту песню, и она пришлась мне по душе, но не знаю. Когда я стою здесь вместе с Хадсоном и слушаю слова песни, во мне рождается столько чувств.

А когда он поворачивается и смотрит прямо на меня, пока Льюис поет мое имя опять и опять, мои колени – как и все во мне – слабеют. Потому что сейчас в его глазах нет ни отстраненности, ни насмешки.

Есть только он и я и все то, что мы помним или забыли.

Я делаю шаг к нему еще до того, как осознаю, что собираюсь сделать. Затем еще шаг и еще, пока не оказываюсь прямо перед ним. Я не понимаю, что происходит, не понимаю, почему мое сердце так стучит. Я знаю только одно – что бы это ни было, Хадсон чувствует это тоже.