Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Пока сравниваешь Рафаэля и Перуджино, как-то забывается, что классикой искусство Болоньи не заканчивается, а только начинается – ведь именно здесь братья Карраччи придумали и открыли первую в мире полномасштабную академию художеств.

Многометровые достижения ее «сладостного иллюзионизма», разогнанные на гигантские холсты, разместили в автономной галерее, начинающейся с зала Гвидо Рени. Ну то есть попадаешь как из огня да в разгоряченное полымя, из живой воды – в мертвую. «Академиков» принято не любить за тот самый академизм, для которого любые сюжеты и темы являются поводом к бестрепетному сочетанию линий и цветовых пятен, выхолащивающих остатки живого чувства.

Громадный зал Рени, а также еще более грандиозная последующая галерея первых академистов, куда нужно подняться по небольшой лестнице – всех трех Карраччи и их последователей от Доменикино и Альбани до Гверчино (хотя большинство работ его висит в совсем уже отдельной галерее искусства XVII века, ведущей в подкупольный конференц-зал), показывают, почему все эти живописные громады смешиваются в зрачке до серо-буро-малиновой, сложно расторжимой взвеси, не вызывающей сильных чувств.

И кажущейся очень уж плоской (в смысле: неглубокой, лишенной объема), несмотря на все виртуозное мастерство – композиционное, с взаимодействием тщательно прописанных, атлетически сложенных фигур женщин и мужчин, декорированных образцовыми складками одежды и не менее образцово организованных архитектурных кулис, интерьеров и натюрмортов. Весь этот рационализм ассоциируется у нас уже не с итальянской, но с французской живописью, а это значит, что духовность первичного порыва окончательно сошла на нет и – превратилась в аттракцион поточного ремесла. Когда метод оказывается важней индивидуальности, подминаемой золотыми стандартами под себя.

Болонский академизм хорошо описывают слова Ортеги-и-Гассета из «Дегуманизации искусства», посвященные культуре XIX столетья, на которую труды Карраччи повлияли формообразующим способом. И сейчас у меня возникло ощущение, что раздел, посвященный этой картинной галерее, я затеял лишь как повод к цитате (хотя это не так).

XIX век чрезмерно окосел; поэтому его художественное творчество, далекое от того, чтобы представлять нормальный тип искусства, является, пожалуй, величайшей аномалией в истории вкуса. Все великие эпохи искусства стремятся избежать того, чтобы «человеческое» было центром тяжести произведения. И тот императив исключительного реализма, который управлял восприятием в прошлом веке, является беспримерным в истории эстетики безобразием. Новое вдохновение, внешне столь экстравагантное, вновь нащупывает, по крайней мере в одном пункте, реальный путь искусства, и путь этот называется «воля к стилю». Итак, стилизовать – значит деформировать реальное, дереализовывать. Стилизация предполагает дегуманизацию. И наоборот, нет иного способа дегуманизации, чем стилизация. Между тем реализм призывает художника покорно придерживаться формы вещей и тем самым не иметь стиля… Зато XVIII в., у которого так мало характера, весь насыщен стилем (244).

Сейчас, из-за форсированной, постоянно ускоряющейся моды на безвкусицу XIX века, причем во всех его изводах, от романтизма и ампира до салона и символизма, и у болонских академиков перспектива открывается вновь, а тогда на два века Академия Карраччи превратила Болонью в столицу мирового искусства и сейчас, в этих пустых залах, набитых остылыми сокровищами, переживаешь мгновенный, перехватывающий дух взлет и размах.

Это все равно как в одно мгновение перенестись из исторических интерьеров Третьяковской галереи Лаврушинского переулка в раздутые и надутые пространства Новой Третьяковки. Но если по сути, то именно это и происходит, так как соцреализм, занимающий большую часть Крымского вала, – прямая производная размаха и культурного разлома, что зародился именно в Болонье. Разлома, создавшего предпосылки для «нетрансцендентного искусства»139.