Желание и чернокожий массажист

Дон Кихот (осматривая площадь). Один… (К его удивлению, это слово негромко повторяется почти невидимыми людьми, находящимися под лестницей и около городской стены. Дон Кихот опирается на копье и с кривой усмешкой осматривается.) Но если все они, как мне кажется, тоже одиноки, тогда мое собственное одиночество — это непростительный эгоизм. (Вытряхивает пыльное одеяло. Чьи-то руки тянутся к нему, а голоса шепчут: «Спать, спать, спать». Расправляя одеяло.) Да, посплю-ка я немножко. И у этой стены увижу сон… (Мандолина или гитара играет «Соловья Франции».) И в этом сне будет маскарадное шествие, вдруг оживут старые ценности, а может быть, откроются новые. И когда я сброшу с себя путы сна и этого тревожащего душу шествия теней, тогда я выберу себе кого-нибудь из них вместо Санчо… (Сморкается в руку и вытирает ее о край рубашки.) Правда, новых друзей знаешь, конечно, не так хорошо, как старых, но все равно ведь они старые, только внешне чуть-чуть изменились к лучшему или к худшему… О, оставаться в полном одиночестве было бы слишком сильным эгоизмом… (Спотыкаясь, идет вниз по лестнице в оркестровую яму, где под навесами лотков прячется уличный народ. Белый какаду пронзительно кричит.)

Гутмэн. Тихо, Аврора.

Дон Кихот. А завтра в это же самое время — у нас его называют «madrugada»[19] — красивейшим из всех слов, наряду со словом «alba», что тоже означает «рассвет»… Да, завтра на рассвете я отправлюсь отсюда в дальнейший путь с каким-нибудь новым другом, и этот кусочек голубой ленты будет напоминать мне о тех, с кем я расстался, и о тех, с кем еще предстоит, а также напомнит мне о…

(Под лестницей дико кричит какаду — заворачиваясь в одеяло и как бы одобряя его крик, Дон Кихот кивает.)

Г у т м э н (трепля какаду по гребешку). Тихо, Аврора. Я знаю, что уже утро. (Дневной свет преображает площадь: она постепенно становится серебристой и золотой. Продавцы выходят из-под белых навесов своих лотков. Открывается дверь в фургоне цыганки. В это время на сцене появляется высокий джентльмен, ему за сорок Это Жак Казанова, Вынимая из кармана серебряную табакерку, он идет от «Сьете Марес» к лавке ростовщика. Его костюм, как и все костюмы легендарных персонажей этой пьесы (кроме, может быть, Дон Кихота), в основном, современен, но отдельные черты эпохи, к которой относится герой, должны в нем присутствовать. Так трости, табакерки и, вероятно, парчового жилета в данном случае может быть достаточно, чтобы обозначить столетие. Высоко поднятая ястребиная голова Казановы и его горделивая осанка говорят о том, что, несмотря на постоянно растущее беспокойство, он почти всегда исполнен достоинства.) Утро, а за утром будет день, ха-ха! А теперь я должен спуститься и объявить начало сна старого странника…

(Уходит. В это время из отеля, пошатываясь, выходит старая Прюданс Дювернуа — она словно еще не пробудилась от полуденного сна. Звеня бусами и браслетами, старуха лениво бредет через площадь, держа над собой выцветший зеленый шелковый зонтик; ее мокрые, неровно покрашенные хной волосы выбиваются из-под чудовищной шляпки с увядшими шелковыми розами; она ищет пропавшего пуделя.)