Железная маска Шлиссельбурга

Голову вначале прочесали гребешком два раза — в грязную кадку буквально посыпались вши, что твои японские парашютисты. Однако со второго прохода насекомых сбросили лишь несколько штук — гребешок с частыми зубьями не зря именовали «вшигонялкой». Волосы мыли дважды — вначале мылом, потом поручик втирал в волосы густую жидкость, с запахом ромашки. Как стало понятно из объяснений — вшам такое снадобье жутко не нравилось, и они дохли.

Через час волосы промыли еще раз теплой водой — они стали мягкими, и волнистыми, русые и до плеч, такие любили носить певцы в западных ВИА в 1970-е года. И только тогда Иван Антонович ощутил настоящую благодать — чистота и молодое тело удивительное сочетание, причем зубы удалось почистить щепками с мелом. Правда, поручик Чекин тут же настоятельно попросил, вернее, мягко приказал, удалится за ширму, пока служители не приберут все безобразие после помывки.

— Так, сейчас начнется урок чистописания, будем составлять челобитную царице, — почти беззвучно прошептал Иван Антонович, когда дверь в камеру протяжно заскрипела…

Глава 11

Капитан Власьев молча стоял у стола, по краям которого стояли два подсвечника. Зажженные в них свечи ярко освещали склонившуюся над белым листом бумаги русоволосую голову «безымянного узника», который увлеченно писал гусиным пером, причем с каждой выведенной им буквой, почерк становился более уверенным. Буквицы теперь выстраивались ровной шеренгой, одна за другой, даже гарнизонный писарь не смог бы написать лучше. Данила Петрович не знал, что и подумать — не знай, он долгие два года узника, то в пору было возопить к небесам — «подменили»!

Нет, поначалу началось все то, что он предвидел — долгая молитва. За этот день Иоанн Антонович измотал обоих надзирателей таким религиозным рвением, причем не наигранным, ложь можно было распознать. А потом они извели прорву бумаги — царственный узник абсолютно не умел ни чинить гусиное перо, ни писать ним. На листы постоянно капали чернила, перо ломалось — все это сбрасывалось на стол. Но четверть часа тому назад бывший император изменился прямо на глазах — спина выпрямилась, плечи расправились, подбородок горделиво поднялся.

«У него были холодные стальные глаза — все же из царского рода, такое впитывается с молоком матери! Посмотрел на меня как на пустую кружку, которую можно поставить на стол, или разбить об пол. И взгляд стал безразличным к нам, будто мы прислуга. А оно так и есть, несмотря на инструкции. Что он пишет?! Это не челобитная, а прошение чуть ли не равного матушке-царице. Хм, а ведь он всероссийский император, а он ли ровня принцессе из захудалой германской землицы, где все княжество уместится на паре островов Ладоги, причем не самых крупных. Ой, о чем это я?! Это он меня к крамольным мыслям подбивает!»

Данила Петрович вытащил платок и вытер со лба холодный пот. А глаза продолжали смотреть за текстом, боясь прочитать написанное, но все же его понимавшие. И от слов этих волосы вставали дыбом — это была не униженное прошение узника с мольбой о постриге, нет, предложение откровенное. Вот только о чем шла речь, он совершенно не понимал — в тексте мелькали фамилии таких людей, стоявших у подножия трона, что волосы на голове дыбом вставали. Причем часть текста шла на иноземной азбуке, понять которую капитан Власьев не мог, ибо языкам был сам не обучен — выслужил офицерский шарф из нижних чинов.

«Такое письмо мы упрятать или уничтожить не сможем! Нас обвинят в измене, достаточно об этом Иоанну Антоновичу сказать служителям Тайной экспедиции, что приедут в крепость для проверки. Тут инструкция помочь не может — и наказать за послание я тоже не могу», — мысли скакали в голове, гудели растревоженным осиным роем.

Память услужливо подсказала соответствующий пункт инструкции, внесенный под диктовку государя-императора Петра Федоровича, совершенно не подходящий для данного случая:

«Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою или плетью».

Глянув на заострившееся и задумчивое лицо Иоанна Антоновича, Данила Петрович сразу отринул этот пункт инструкции — буйств арестант не чинил, только попросил Луку выйти из камеры, ибо «писать он будет про дело государственное императрице Всероссийской, а о письме том может ведать лишь только комендант «секретного каземата».

Эту фразу «безымянного узника» Власьев сразу намертво запомнил — внесет ее в рапорт, как только получит от узника письмо к государыне Екатерине Алексеевне.