Железная роза

Хорьков стегнул плеткой коня, выскочил на пригорок и… обмер. Перед его глазами ничего не было. Там, где еще три дня назад стояли крестьянские хаты, его господский дом, сейчас расстилалось ровное, свежевспаханное поле.

— Чур меня, чур! — Хорьков испуганно перекрестился. Но наваждение не исчезало.

— Листратка! — обернулся Хорьков к сопровождавшему его дворовому, смутно надеясь, что тот успокоит его, скажет, что все стоит на своем месте, но Листрат лишь испуганно хлопал глазами, дрожал и ничего не мог выговорить.

— Но, черт! — Хорьков изо всей силы хлестнул лошадь. Та рванулась вперед. Вот и пашня. Помещик соскочил с коня и припал к земле. Она была пухлой, словно вспахали и забороновали ее только вчера. Страшная догадка озарила Хорькова. Так вот зачем так усердно угощал его заводчик, три дня не отпускал от себя! Но нет, он так этого не оставит, найдет управу на злодея!

— До Питера дойду, а своего добьюсь! За такие разбойные дела по головке не погладят!

Но что делать сейчас, где приклонить голову? Хорьков решил поехать к соседу: «свой брат, помещик!»

Через несколько дней, заняв под вексель небольшую сумму, он направился в сопровождении единственного оставшегося при нем дворового человека в Петербург подавать жалобу в Сенат, а если удастся — и самой императрице на самоуправство заводчика.

Соглядатаи в тот же день донесли об этом Баташеву. Одеваясь, чтобы идти в театр, он улыбнулся и ответил стоявшему перед ним Карпухе:

— Пусть молит бога, что сам жив остался. А что касается жалобы — не боюсь, не велика пава. Давай-ка лучше одеваться, пора в театр.

В театре шла в тот день новая пьеса «Немецкая башмачница». В заглавной роли выступала новая певица Таня, — высмотренная младшим Баташевым в одном из подмосковных поместий.

Зрительный зал заполнялся гостями. Они приезжали теперь не только из окрестных сел, но и из Мурома, Арзамаса, Ардатова. Мужчины и женщины выглядели нарядно: бордового, синего бархата камзолы, шитые золотом кафтаны, белые атласные, до колен, панталоны, тонкие чулки. На женщинах сверкали драгоценности.

Баташев с удовлетворением оглядывал собравшуюся в зале публику. Его старания прославиться вознаграждались сторицею. Когда зрительный зал заполнился народом, он дал знак начинать. Занавес пополз вверх.

XXI

Наташа проводила Луку до калитки, вернулась домой, села к окну и задумалась. Воспоминания недавних дней нахлынули на нее. Томительно-длинно тянулись недели ее пребывания в барском доме. Один день похож на другой. Утром вместе с приставленной к ней домоводкой Марфой пили чай или кофий, потом отправлялись на прогулку в парк, а если удавалось улестить старуху, — в лес. Это были лучшие часы в ее тогдашней жизни. Можно подышать свежим воздухом, полюбоваться красивыми цветами на клумбах, поманить к берегу ручных лебедей, плавающих в специально устроенных для них прудах. Иногда Наташа заглядывала в оранжерею, построенную по приказу Баташева в дальнем углу парка. Под присмотром купленного у графа Шереметьева искусного садовника росли здесь диковинные заморские растения: персики, лимоны, апельсины. Однажды садовник дал ей украдкой апельсиновое яблоко, и она надолго запомнила аромат чудесного плода.

Со страхом ждала Наташа наступления ночи. Барин был ненавистен ей. Не раз умоляла она его оставить ее, взять себе другую. Как могла, противилась его ласкам, но это лишь сильнее распаляло его.

Другая бы давно надоела ему, а к ней он наведывался часто.

Так прошло лето. Наступила осень. Оторванная от внешнего мира, Наташа долго не знала ничего ни о бунте работных, ни о судьбе Василия. Баташев не делился с ней своими делами, запретив и Марфе рассказывать о чем-либо таком, что могло расстроить его пленницу.

Но однажды старуха допустила промашку. Прикорнув у подножия огромной, в два обхвата, сосны у пруда за парком, она задремала на солнцепеке, и дворовая девушка, приносившая корм лебедям, рассказала Наташе о всех новостях заводского поселка, о бунте, о том, что кузнеца Башилова и других сослали неизвестно куда, что Павла Ястребова сначала тоже было отправили на каторгу, но потом вернули, только работает он теперь уже не на Выксуни, а в Велетьме, и что о Василии с Митькой Коршуновым ничего не слыхать: куда делись — неизвестно. Рассказав обо всем этом, девушка испугалась — так сильно подействовали ее новости на Наташу — и стала Христом-богом просить не говорить никому об их разговоре. Неровен час, узнают — быть ей на «козе».

Глотая слезы, Наташа успокоила дворовую: никому ничего не скажет, а за известие — спасибо. Та схватила корзинку и убежала.

Марфа долго допытывалась, чем расстроена ее подопечная, в чем причина ее слез, но выведать ничего не смогла. На все расспросы Наташа отвечала: «Батюшку с матушкой вспомнила. Жалко мне их».

— Себя жалеть надо, — проворчала в ответ старуха и тут же зажала себе рот: не сболтнула ль, дура, лишнего?