Железная трава

«Мишенька, родненький!» — бормотала на бегу Наталья, кого-то с налета толкая, у кого-то выбив ридикюль из рук. С первого же дня назвала она мысленно сына именем его отца, и не было у него и не должно было быть иного имени.

«Мишенька, ненаглядный мой, прости дуру мать свою!» Сколько домов обежала за день, в каждом говорила о сыне, и ни однажды не пришло в голову, что без пищи малютка остался… Затмили люди материнскую память, только о том и толковали, что помеха да помеха он, ее ребенок… Господи, все против ее Мишутки, весь, как есть, город, и она с людьми заодно была, выходит, как чужая ему.

На поворотах в потемках Наталья чуть не падала, но не отрывала рук от груди, крепко прижимая их, будто тащила под шалью невесть какое богатство.

У калитки столкнулась она со сгорбленною фигурою женщины и едва не пробежала мимо, но что-то знакомое бросилось ей в глаза. Задыхающимся голосом окликнула:

— Савельна?!

Темная фигура слегка подалась к ней:

— Ну, ты, не шуми…

Оттого, как было это произнесено старухой, у Натальи сжалось в жутком предчувствии сердце. Торопливо заговорила:

— Миша.. Дитятко мое… Чего с ним?..

Савельиха пошлепала рукой у себя по груди.

— Тут он, при мне… Жвачкой маленько уважила!..

Наталья онемела на месте.

— Пожалела я тебя… — зашептала старуха. — Молода ты — духу в тебе нет… Трудно тебе… Да ну уж, ладно, сама снесу… Жива-здорова будешь, вспомнишь старуху, попроведаешь когда, и на том спасибо!!.

Не дослушав, Наталья ухватилась руками за платок Савелихи, но та толкнула ее и непривычно ласковым голосом вымолвила:

— Иди, иди…

Даже хихикнула.

— Постараюсь я… Хорошее, слышь, на примете у меня крылечко!.. Купец один с супругой… бездетные… Везет твоему ублюдку!..

Захлебываясь, точно недоставало ей воздуха, Наталья подняла голос:

— Устроилась я, Савельна, устроилась… Приняли меня с ребеночком!.. Жалованье положили…

— О? Ну, нагорюешься ты со щенком своим!.. — печально заметила Савелиха, но не стала спорить, обещала даже подержать у себя Наталью еще денька два. — По мне, — говорила она, — жила бы и еще у меня… Да вот одна, тоже вроде тебя, просится… Из благородных, вишь… Скрывает положение!..

На следующий день Наталья опять бродила по городу, и не было, казалось, такой улицы, где она не побывала бы. Отчаянье росло в ее душе, и, когда к вечеру возвращалась домой, ей чудилось, будто невесть сколько времени без отдыха ходила она по городу… Видела десятки людей, молодых и старых, богатых и просто зажиточных, купцов и чиновников, и ни один не пожалел ни ее, ни ее ребенка. И вот, склонившись в этот вечер над сыном, она впервые с сердцем запричитала:

— Да замолчи же ты!.. Ох, и что только я с тобой буду делать? Не берут нигде нас, разнесчастненький… Останемся мы, видно, с тобой, без угла, без крова…

Ребенок не унимался, сучил ножонками, всхлипывал.

— О-ох, наказанье мое!.. — рванула она его к себе, и, жестоко встряхнутый, залился он высоким натужным криком. Тогда, в порыве раскаяния, Наталья бросилась перед постелью на колени, принялась целовать ручонки, живот, пушок на голове.

— Ро-однень-кой мой, звереночек мой!.. Стыдобушка ты моя болезная!..

Кричал ребенок, и причитала мать, прижимаясь к нему грудью.

Старухи дома не было. В горнице сгущались вечерние тени, и в углублении каменной стены мутнело оконце, похожее на одинокий незрячий глаз. А в углу, из-за стекла божницы, в мерцающем свете лампадки проступал облик божьей матери с младенцем на руках, и такая счастливая кротость лучилась в глазах матери и ребенка, что, взглянув на них, Наталья ощутила холодок неприязни на сердце… Этим, известно, заботиться о куске хлеба, о пристанище не приходится, для них все райские блага открыты, а вот до нас, несчастных, им дела нет! Не она ли, Наталья, ежевечерно с рвением, до устали, молитвы творила, а что толку? «Молись, хоть лоб расшиби, все одно не услышат! — говорил, бывало, Михаил. — Потому что и слышать-то некому… Богов-то с их «тем светом» они же, богачи-владыки, придумали… Терпи-де, голытьба несчастная, на этом свете и обрящешь на том вечное счастье в царствии божьем».

Эти слова сердечного ее друга вызывали у Натальи еще недавно скорбное недоумение, а теперь вот… Теперь, после всего перенесенного, она готова была верить ему и переживала скорбь, раскаяние при одной мысли о том, что смела сомневаться в его словах!

В диком смятении, не обращая уже внимания на плач ребенка, рванулась она с кровати к божнице, с силою дунула на лампадку и только тогда почувствовала облегчение на сердце, словно он, Михаил, мог видеть ее.