Железная трава

Кумач с серпом и молотом развевался у пыльного карниза сельсовета. С крылечка в густую толпу беженцев лились звонкие речи, и кто-то в одиночку, перебросив за спину старенькое ружьишко, шел не спеша среди обозов за станцией, кому-то что-то кричал, угрожал, приказывал, и вокруг покорно затихали, сбивались к своим возам, оправляли ребят и коней.

На станции было два телеграфиста. Один лежал в тифу на деревне, у вдовой солдатки, другой вот уже полные сутки не отходил от аппарата, принимая и отправляя депеши. Одна из депеш отправлена была в полночь на северную узловую — Медовую. Депеша прошла по установленному порядку через десятки рук, и ровно в два часа пополуночи, когда над Медовой проступал рассвет, прямо из депо, после ремонта, вышел паровоз. Вел его машинист Гаврилов, седовласый служака, двадцать лет не слезавший с колес.

Привычно, но уже дрожащей рукою Гаврилов потянул веревку сигнала — пар загремел, станция огласилась протяжным свистком. Затем та же рука открыла регулятор, и привычно, вскользь, одним глазом, машинист глянул из-под пучковатой брови в окно на семафор. Паровоз Э-115 тронулся, держа путь на Солонечную.

Помощник Русанов, или, как прозвал его машинист за белокурые кудлы, Белокур Русаныч, не торопясь, ловкою хваткою подбросил в топку угля, потом, так же не торопясь стряхнув со штанов угольную пыль, поставил на топку чайник.

Гаврилов, не отрывая руки от рычага, прислушивался к ударам отработанного пара в дымовой трубе. Убедившись в правильной установке золотников и надлежащей плотности поршней, он коротко взглянул сначала на помощника, потом на чайник, и в его испитых, дымчатого цвета глазах блеснула улыбка: одобряю.

Мимо, подмигнув, пронесся светофор, проплыла водокачка, похожая на верблюда с гусиной шеей, и паровоз, шатаясь от бега, ворвался в неоглядную степь.

Над степью студенела заря, курились пахучие туманы, в туманах, невидимые, пиликали птахи.

— Опять на сутки впряглись! — прокричал от топки Русаныч, и машинист, невзирая на грохот и лязг по одному лишь движению губ разобрал каждое слово своего подручного.

— Бестолочь! — раскрыл он ответно рот. — Вчера подавали, сегодня увозим…

Русаныч махнул рукою:

— Время такое… Война на капитал!..

Последние слова помощник прокричал в окно, навстречу буйно крутящемуся ветру.

У Русаныча, вчерашнего деповского слесаря, за голенищем лежал малого калибра браунинг, а в груди колотилось неугомонное сердце, и он готов был о самом простом и будничном кричать и петь в это погожее утро, как молитву в детстве на клиросе.

А там, на Солонечной, по остынувшим за ночь путям уже танцевали маневровые паровозы, собирали в цепь вагоны и за ними, трубя в рожок, бегали невыспавшиеся сцепщики. Эвакуация станции началась.

II

На правом фланге армии кипел ожесточенный, гремучий бой, а в тылу все вокруг, начиная от млевших под зноем деревень и кончая дальнею будкою на полотне у шлагбаума, лежало по-обычному неподвижным, оглохшим.

На песчаном подъеме в пустой степи с утра маячил под белесым омертвелым солнцем будочник. Волосатое свое лицо, обожженное ветрами, он повернул в сторону от поля сражения, туда, на север. Блеклые, в прозелени, глаза его налиты были тревогою, и при каждом дымке на небосклоне он подымал ко лбу тяжелую руку ковшиком.

От будки на дорожной гриве не было слышно ни стона орудий, уносимого ветром, ни — тем более — треска раскаленных пулеметов. Но по тому, как днем под солнцем легонько вспыхивал край неба, и еще по обильным стаям галок, молчаливо устремлявшимся через заозерье на север, было ясно, что война приближается.

На Солонечной никто не видел ни сполоха зарниц по небосклону, ни парящих в выси над степью птиц. По-обычному, вольно и радостно, голубело утро, и на белых соляных буграх, падавших к речке, мирно копались козы, а у темных соломенных крыш поселка синие и ласковые курились дымки. Но там, на станции, как бы застигнутые врасплох, метались по путям паровозы. Вагоны, лязгая, сталкивались, пятились к серым, заросшим крапивой тупикам и вновь рвались на простор, в степь, вдаль. Пели рожки, кричали, вспрыгнув на подножку паровоза, сцепщики, и одинокие кондуктора, с темными подсумками в руках, перескакивая рельсы, пробирались к своей бригаде.

Без звонков, без сигналов снялся первый состав — с какою-то мебелью, с грудами перевязанных бумаг, с пишущими машинками, с бледными взбудораженными женщинами на площадках вагонов.

По станционной платформе, взмахивая прикладом, вышагивал человек в зеленой шинели, и от него, вскинув на плечи мешки, бежали прочь, к чахлому скверу и дальше, на базарную площадь, люди в зипунах и онучах.

На площади и за путями, у перелеска, кони били в оглобли, визгливо кричали ребята, бабы суетливо укладывали на воза всякую рухлядь. Кто-то в темных очках, кудлатый, медлительный, шел среди людей, нащупывая палкой дорогу, и выл жалким псиным голосом:

Во поле при дороженьке
Стоял сам Исус Христос…