Железная трава

— Прелая балка! — прокричал Русаныч, отходя от оконца.

Начался подъем, самый крутой на этом пробеге. Машинист, не отрываясь от своих мыслей, повернул рычаги — один и другой. Русаныч, сгорбившись, кидал в топку веером уголь. Потом, захлопнув дверцы, он прислонился к стене, потный и серый от угольной пыли.

Третий год ездит Гаврилов с Русанычем и знает его как сына, с головы до пят. Парень хоть куда! Одно не нравится в нем машинисту: в дни отдыха не посидит дома, все шлындает с деповскими, и притом — бабник! В каждый перерыв дежурства та или иная девчонка ждала его на вокзале, и всем им, по слухам, парень сулил жениться.

Сам Гаврилов о женщинах отзывался со стыдливой снисходительностью и лишь изредка, всегда тайно, чтобы не подрывать девичью честь, встречался со старой своей привязанностью, косоглазой дочкой казначейского бухгалтера. Ленушка — так ее звали — никогда не мечтала, вследствие своего уродства, о замужестве, Гаврилова она побаивалась и обожала, как человека, всегда являвшегося из недоступных ей далей, из городов и земель неведомых. Порою он дарил ей на платье, однажды поднес даже новые полусапожки, но был всегда, даже в минуты ласки, сдержан и суров с нею.

Революция застала машиниста врасплох, и не все в ней обмозговал он. До сих пор, например, не мирился старик с тем, что над тяговиками командовал невесть кто: сначала паровоз брали в плен оравы прибывших с фронта солдат, потом распоряжались выскочки из деповских, а еще дальше понасели всякие чужаки, не имевшие, как ему казалось, представления о самых начальных правилах дорожной службы… И тут, как и в другом многом, Гаврилов расходился со своим помощником.

— Опять старое-бывалое надвигается!.. — следуя своим мыслям, произнес машинист, поворачиваясь от аппаратуры к Русанычу.

— То есть как это? — насторожился помощник, и в его ясных, всегда открытых глазах старик с тайным удовольствием перехватил тревогу.

— Да очень просто! — продолжал он, стараясь больше не встречаться глазами с помощником. — Нешто не чуешь, чем оно на фронте-то пахнет?

— А чем? — сторожко ощерил зубы Русаныч. — Что бьют-то? Ну дак что?! Сегодня они — нас, завтра мы — их, беляков проклятых! Все одно — наш верх будет.

Гаврилов махнул рукою:

— Помолчи лучше…

Паровоз, как дикий жеребец, с могучим храпом взносился по подъему. Сумеречная степь бежала по сторонам. У темных шпал, пересчитывая ребра пути, неслась жидкая, сиреневого цвета, тень.

Впереди, над рельсом, как бы преграждая путь железному чудовищу, стоял, поднявшись на задние лапки, суслик. Паровоз надвигался с бешеной быстротой, и лишь в самый последний момент, описав в воздухе дугу, зверек исчез.

— Я так полагаю, — говорил Гаврилов помягче, — не стоило начинать! Крови, брат ты мой, пролито бочки, а конца не видать…

Русаныч шаркнул по грязному полу метлою, откинул ее прочь и твердо, с вызовом кому-то неведомому произнес:

— Нам выбор один: либо — в петлю, либо вперед!..

У машиниста от раздражения под темными пучковатыми бровями опять заострились огоньки, и по щекам, седым, щетинистым, будто посыпанным солью, пробежала судорога.

— Эх, — произнес он с горечью. — Куда вперед-то?.. Я вот двадцать лет вперед еду, а все на месте…

Помощник никак не мог свыкнуться с этими темными вспышками у старика. Он любил его, чувствовал в нем каждым корнем своего сердца друга и тем более огорчался по поводу несуразных его рассуждений.

— Очень даже странно слышать вас! — сказал Русаныч шершавым голосом. — Просто обидно!

Гаврилов, посапывая, молчал.

— Ровно бы вы, извините за выраженье, дворянских кровей… Иль в инженерском мундире хаживали!..

Гаврилов не откликнулся, но по тому, как он, шумно, с сердцем, сплюнул сквозь зубы, было видно, что последние слова помощника имели успех: машинист не выносил всякого рода железнодорожных белоручек, изучив их еще с той поры, когда будущие инженеры-чиновники лезли к нему на паровоз в качестве практикантов.

— Угля! — крикнул он Русанычу, заглядывая в проем, наружу.

Взобравшись на взлобок, паровоз огибал овраги, темные, дышащие вязкою свежестью. Вдали, в призрачном тумане сумерек, маячила крыша водокачки.

— Солонечная! — кинул Русаныч, чтобы разорвать хмурую минуту молчания.

— Давай сигнал!.. — миролюбиво, как бы вовсе забыв о стычке с товарищем, подал голос машинист.

И, выждав, пока свисток умолк, продолжал своим обычным, суровым, но задушевным голосом:

— В шестнадцатом году в этом самом месте студентик один чуть котел не сжег… Всего-то минутку прикорнул я, а он и ну хозяйничать… Ухитрился, башка, воду спустить, а потом спохватился да ка-а-ак качнет!.. Спасибо, перехватил я, а то бы такого натворил…

— Чего от них ждать! — улыбчиво отозвался Русаныч, не первый раз уже слыша от старика о глупом студенте-практиканте. — Их дело — паровозы портить…