Железная трава

— Идем, идем! — шипел провожатый и, так как у дверей дежурной толкалось много людей, закричал: — Дорогу, хлопцы!

Проходя тут, Русаныч уловил сладкий горючий дымок махорки, смешанной с донником. Его неудержимо потянуло закурить, он пролез в дверь и, задержав шаг, запустил руку в карман.

— Но?! — схватил его за локоть казак.

— Дай ему закурить! — огрызнулся Гаврилов.

Человек в каске выругался и рукояткой нагана ударил старика в спину. Тот охнул. Русаныч, стиснув зубы, взбросил руку как для удара, но старик перехватил это движение.

— Стоп! — проворчал он и двинулся дальше.

У большого круглого стола, склонившись под ярким светом к карте, сидели и полулежали люди. Они о чем-то спорили, одни — барабаня по карте пальцами, другие — прожевывая сыр с хлебом, третьи — дымя сигарами.

Русаныч разглядел поблескивающие плеши, мясистые складки, выпиравшие сдобным тестом над воротом мундиров, и эти размеренно жующие рты.

— Немедленно… фланг… штаб… Роговая… Семь гаубиц… — успел уловить Гаврилов. Сердце старика прыгнуло. «Роговая, штаб бригады, правый фланг нашей армии!»

Машинист Гаврилов недаром много лет мыкался в здешних местах на своем паровозе. Перед глазами его вспыхнул черный кружок — Роговая — и черная извилистая за ним линия: один прогон, только один прогон до фронта!

Он взглянул на помощника. Глаза их встретились: старые, сузившись и вспыхивая, казалось, говорили: «Ничего, ничего, поглядим, что будет». Молодые… В молодых глазах ничего, кроме тоски, не было.

— Не нюнь! — тихо кинул Гаврилов товарищу.

Подняв седую, стриженную ежом голову, на машиниста смотрел человек с тускло мерцающими на плечах погонами. Человек был стар, бритые его щеки отвисли, как у мопса, на темной стариковской шее выступал желобок, усталые глаза его под бледными зонтиками явственно говорили: «Все под луною минется, отойдет, и мне нет ни до чего дела…»

Короткое время он всматривался в машиниста, потом окинул тусклым взором Русаныча и, очевидно не найдя в них обоих ничего интересного, слабым, рассыпающимся, как зола, голосом произнес:

— Поздновато…

Провожатый, подобравшись и звякнув шпорами, отвечал:

— Только что прибыли, ваше превосходительство… Машинист та що кочегар…

Еще двое, отрываясь от карты, рассеянно, кисельным взглядом окинули пленных.

— Паровоз… сильный? — спросил старик в погонах и сунул на острый желтый зуб такой же желтый, из янтаря, мундштук.

Провожатый не знал, какой паровоз, и потому обернулся к машинисту, пожирая его требовательными глазками.

— Паровоз на ять, — отвечал Гаврилов. — Не уступит американскому…

— Аа-а…

Старик в погонах склонил голову к соседу — молодому и розовому, в рыжем пушку на щеках, офицеру — и что-то сказал.

— Слушаю-с!

Офицер встал у стола, потягиваясь, выпячивая поочередно то грудь, то широкобедрый зад свой.

— Ну-ка! — кивнул он машинисту, ленивым жестом руки указывая на дверь.

Снова шли через платформу. Русаныч заглянул в окно аппаратной, — телеграфист лежал неподвижно в той же позе. Под стеклянным навесом звенела сталь, бряцали винтовки. От сквера, по путям, из-за угла с площади доносились бранные выкрики, конские похрапывания. Покрывая этот близкий взлохмаченный шум, со стороны селения тягуче и мягко наплывало мирное, вечернее, всегдашнее: рокот пересохших ворот, лай собак и еще нечто, хватающее за сердце, как жалобный человеческий голос.

«Гармоника», — догадался Русаныч и в первый раз за этот день вспомнил о своей милой, покинутой на Медовой.

Старый машинист был не прав, думая, что у помощника много возлюбленных. У Белокур Русаныча была одна, настоящая: Катенька, та самая Катенька, которая всякий раз встречала и провожала его на вокзале в Медовой. Это она снабжала парня в дорогу узелочком с провизией, и это ее руками шились нарядные его рубашки в цветных узорах.

«Не скоро теперь увижу», — подумал о своей милой Белокур Русаныч, и его сердце сжалось в предчувствии чего-то неизъяснимо-жуткого.

И Гаврилов подумал, что не так уж скоро выберется теперь на отдых и что его Ленушка, пожалуй, завертит с соборным регентом: недаром негодяй этот ловит девку с посулами.

«Ну, и лях с нею! — решил про себя машинист. — Полюбовница — не мать, сердце — дырявое!..»

Спускаясь по ступенькам, он потянул носом, учуял терпкое дыхание, идущее из-под чугуна и камня, закрыл глаза. Кто бы мог подумать, что даже здесь, среди железа и щебня, июльская ночь так сладко дышит!

— Поставить на место сцепщиков! — кричал в темноту офицер. — Подать сюда начальника!

И у самого паровоза, указывая на машиниста и его помощника, он торопливо приказал:

— Ковалев, обыскать!

У Ковалева даже в темноте поблескивали зубы, крепкие и ровные; фуражка на нем была огромная, широкодонная, и из-под нее, как куст крапивы из-под заброшенной корзины, выбивался на лоб кудлатый чуб.

— У этого ничего нема! — сообщил Ковалев, обшарив Гаврилова. — А у этого… Ну-ка, ты! — голос казака прыгнул: — Вашскородие, оружие!..

С платформы пробивался свет. В нем, блеклом и неверном, маячили на паровозе перила, и было видно, как у Русаныча, забывшего о своем браунинге, прыгали губы.