Железная воля

"А мой тебе совет - никому, матинька, и-не верь и ни на кого не полагайся; что такое на людей полагаться? Что, ты сам дурак, что ли, какой вырос?"

"Ну, уже воля ваша, а я это так решил, вот вам сто рублей, и дайте мне за них лошадь. Не можете же вы мне в этом отказать".

"Да что отказать-то? Сто рублей, разумеется, деньги - и отчего их не взять, а только мне неприятно, что ты жалеть будешь".

"Не пожалею".

"Ну, как не пожалеть! Тоже ведь у тебя не шальные деньги, а трудовой грош, жаль станет, как я дрянную лошадь дам, - будешь жаловаться".

"Не буду я жаловаться".

"Это ты только так говоришь, а то где не жаловаться? Обидно покажется, пожалуешься".

"Ручаюсь вам, что никогда никому не пожалуюсь".

"А побожись!"

"У нас, Дмитрий Ерофеич, не божатся".

"Ну вот видишь, еще и не божатся. Как же тут верить?"

"Моей железной воле поверьте".

"Ну, быть по-твоему, - порешил Дмитрий Ерофеич и, угощая Пекторалиса ужином, позвал конюха и говорит: - Запрягите-ка Гуге Карловичу в саночках Окрысу".

"Окрысу, Дмитрий Ерофеич?" - удивился конюх.

"Да, Окрысу".

"То есть так ее самую и запречь?"

"Тпфу, да что ты, дурак, переспрашиваешь? Сказано запречь - и запряги. - И, отворотясь с улыбкою от конюха, он молвил Пекторалису: - Славного, брат, тебе зверя даю, кобылица молодая, рослая, статей превосходных и золотой масти. Чудная масть, на заглядение. Уверен, что век будешь помнить".

"Благодарю, благодарю", - говорил Пекторалис.

"Ну, поблагодаришь-то после, как наездишься; а только если что не по-твоему в ней выйдет, так смотри помни уговор: не ругайся, не пожалуйся, потому что я твоего вкуса не знаю, чего ты желал".

"Никогда никому не пожалуюсь, я уже вам это сказал, положитесь на мою железную волю".

"Ну, молодец, если так, а у меня, брат, вот воли-то совсем нет. Много раз я решался, дай стану со всеми честно поступать, но все никак не выдержу. Что ты будешь делать - и попу на духу после каюсь, да уже не воротишь. А у вас, у лютеран (*8), ведь совсем и не каются?"

"У нас богу каются".

"Ишь какая воля: и не божатся и не каются! Да, впрочем, у вас и попов нет и святых нет; ну, да вам их и взять негде, все святые-то русские. Прощай, матинька, садись да поезжай, а я пойду помолюсь да спать лягу".

И они расстались.

Пекторалис знал Дмитрия Ерофеича за шутника и был уверен, что все это шутки; он оделся, вышел на крыльцо, сел в саночки, но чуть только забрал вожжи, его лошадь сразу же бросилась вперед и ударилась лбом в стену. Он ее потянул в другую сторону, она снова метнулась и опять лбом в запертый сарай - и на этот раз так больно стукнулась, что даже головою замотала.

Немец долго не мог понять этой штуки и не нашел, у кого бы спросить ей объяснение, потому что, пока это происходило, в доме сник всякий след жизни, все огни везде погасли и все люди попрятались. Мертво, как в заколдованном замке, только луна светит, озаряя далекое поле, открывающееся за растворенными воротами, да мороз хрустит и потрескивает.

Оглянулся Гуго туда и сюда, видит: дело плохо; повернул лошадь головой к луне - и даже испугался: так мертво и тупо, как два тусклые зеркальца, неподвижно глядели на луну большие бельма бедной Окрысы, и лунный свет отражался от них, как от металла.

"Лошадь слепая", - догадался Гуго и еще раз оглянулся по двору.

В одном из окон при свете луны ему показалось, что он видел длинную фигуру Дмитрия Ерофеича, который, вероятно, еще не спал и любовался луною, а может быть, и собирался молиться. Гуго вздохнул, взял лошадь под уздцы и повел ее со двора, - и как только за Пекторалисом заперли ворота, в окошечке Дмитрия Ерофеича засветился тихий огонек: вероятно, старичок зажег лампадку и стал на молитву.

9

- Бедный Гуго был жестоко и немилосердно обманут, его терзала обида, потеря, нестерпимая досада и отчаянное положение среди поля, - и он все это нес, терпеливо нес, идучи целые сорок верст пешком с слепою лошадью, за которою тянулись его пустые санки. И что же, однако, он сделал со всеми этими чувствами и с лошадью? Лошади нигде не оказалось - и он ничего никому не сказал о том, куда она делась (вероятно, он продал ее татарам в Ишиме). А к Дмитрию Ерофеичу, на дворе которого все наши имели обычай приставать, Пекторалис заезжал по-прежнему, не давая заметить в своих отношениях и тени неудовольствия. Долго, долго Дмитрий Ерофеич не показывал ему глаз, но потом они встретились - и Пекторалис не сказал ни слова о лошади.

Наконец уже Дмитрий Ерофеич не выдержал и сам заговорил:

"А что, бишь, я все забываю тебя спросить: какова твоя лошаденка?"

"Ничего, очень хороша", - отвечал Пекторалис.

"Да она, что и говорить, разумеется, лошадь хорошая: только вот какова она в езде-то?"

"Хорошо ездит".

"Ну и чудесно. Я так и полагал, что хорошо будет ездить. Только что же ты, кажется, не на ней сегодня приехал?"

"Да я ее поберегаю".

"А, вот это прекрасно, это ты очень умно делаешь, поберегай, брат, ее, поберегай. Кобылица чудная, грех такую не беречь".