Железные франки

Остальные больные в ампутациях не нуждались. Некоторые были просто истощены до крайности голодом и усталостью, многие терзались тяжкими поносами, их желудки не могли удерживать никакую пищу, иные были объяты лихорадкой. Констанция шла среди распростертых тел, отмахиваясь от мух, пытаясь обходить отвратительные лужи мокрот и рвоты, обращаясь со словами благодарности, утешения и ободрения к пребывавшим в сознании. Изабо и остальные дамы не выдержали и перешли в часовню, чтобы горячо молиться за страждущих в тишине и на чистом воздухе. Только дама Филомена без жалоб продолжала следовать за княгиней по этому преддверию ада. Констанцию мутило, тошнота волной поднималась в ее чреве, голова кружилась, ноги подгибались, но она все же добрела до дальней залы, где вповалку валялись умирающие. На каменной скамье метался в лихорадочном бреду накрытый дырявым верблюжьим одеялом истощенный мужчина, громко стонавший: «Годиэрна! Годиэрна!»

– Бедняга вспоминает дщерь или супругу, – толстый монах-бенедиктинец обильно окропил больного спасительной иорданской водой.

– Ваша светлость, это Жоффре Рюдель, князь Блаи, и Годиэрна не жена ему. Мужчины редко бредят собственной женой, – сказал стоявший у входа французский шевалье. – Рюдель полюбил Годиэрну, графиню Триполийскую, и избрал ее дамой сердца. Все путешествие он сочинял в честь ее песни и панегирики.

Среди хаоса умирающих и страждущих молодой и пригожий шевалье был невозмутим, как праведник среди обреченных.

– Откуда он ее знает? – Констанцию поразило, что необузданная и сварливая тетка, чьи семейные склоки который год развлекали Утремер, смогла внушить французскому пииту такие возвышенные чувства.

– Он никогда ее даже не видел, – усмехнулся француз, хотя что смешного в агонии невинного? И еще нагло уставился прямо на княгиню странными, необычайно светлыми глазами. – Достаточно, что слава о красоте, добродетели и благородстве этой дамы разнеслась с помощью труверов и паломников по Европе, и его сердце избрало ее.

Француз, похоже, издевался над графиней Триполийской, а может, и над самой Констанцией. Во всяком случае, так непочтительно с княгиней Антиохийской никто не разговаривал. Но вокруг было так много скорби и мук, что Констанция не стала одергивать человека, который все же взял крест ради франков:

– Я не хочу даже догадываться, что могли поведать Европе о прекрасной даме Годиэрне болтливые труверы.

– Жоффре – знаменитый трубадур, он сочиняет искусные баллады. Как истинный рыцарь, он поклялся служить знатной, далекой и несравненной графине Триполийской до самой смерти. Кажется, недолго осталось.

– Нашел, кому панегирики сочинять, – фыркнула дама Филомена, набрала проточной воды из трубы и двинулась вслед за монахами поить жаждущих.

Глаза умирающего поэта лихорадочно бегали под закрытыми веками провалившихся глазниц, бородатое, обтянутое желтой кожей лицо осунулось, в углу рта запеклась пена, костлявые руки с синими венами судорожно мяли край одеяла. Бедняга никогда не узнает, что в Заморье тетка знаменита не столько своей красотой и добродетелями, сколько вздорным нравом и чрезмерно вольным поведением.

– Достойным, скромным женщинам труднее прославиться, – наглый шевалье снова ухмыльнулся, как будто угадав мысли Констанции. – Молва о женщине манит мужчину сильнее любых добродетелей. К тому же, ваша светлость, если бы рыцари, покинувшие свой дом и двинувшиеся на спасение Святой земли, не воображали бы и эту землю, и населяющих ее рыцарей и дам необыкновенно прекрасными, ополчение Людовика оказалось бы вдвое меньше!

С какой возмутительной насмешкой над благочестивыми, несчастными, отважными крестоносцами ронял дерзкий шевалье свои небрежные замечания! Наверное, не следовало продолжать эту беседу, но Констанция не удержалась:

– К сожалению, вторая половина крестоносцев уверена, что мы – развращенные восточной роскошью, снисходительные к исламской ереси, алчные к наживе и ради выживания готовы договориться хоть с дьяволом… Напомните мне ваше имя, мессир?

– Рейнальд Шатильонский, к вашим услугам, мадам, – красивый шевалье произнес фамильное имя с такой гордостью, что она не решилась уточнять, из рода каких именно Шатильонов он происходил. – Вы, франки, в чем-то хуже, а в чем-то лучше наших представлений о вас, а значит, разочаруете тех, кто думал о вас хорошо, и уязвите тех, кто думал о вас плохо.

Странный этот крестоносец в истрепанных обносках, с качающейся в ухе дешевой серьгой, держался принцем и судил смелее короля. Даже лениво привалившийся к дверному косяку, он выглядел собранным и ловким, как затаившаяся в траве рысь.

– А чем мы поразим вас, мессир?

– Я из тех, что пошли бы и в ад. Я прибыл поражать, не поражаться.

Несчастный Рюдель забормотал в бреду:

– Ночью она дарит мне счастье снов о ней… Я прокрадусь в ее обитель, как вор…