Железные Лавры (СИ)

Не одни глаза мои моргали, чередуя свет с тьмою, а само бытие мое будто моргало, чередуя свет с тьмою.

И когда был свет, вспоминалось всякий раз напутствие геронды Феодора жениться – и невольно тянулся мой взор по древесной улочке скифского города: не идет ли за нами дева Истислава.

А когда обступали мгновения тьмы, то – верно, по шепоту того, кто всегда стоит в сторонке, но поблизости, даже когда идешь прочь, - начинал жалеть, что геронда Феодор не постриг меня в монахи. Тогда мог бы основать здесь, у скифов, первую обитель – и уж не исчезло бы в здешних веках имя, данное мне отцом.

Но была только древесная темная рябь и белая лента улицы-дороги, город будто вымер или был покинут. У врат толпились скифы, а наружу за нами не вышли. И те, кого заметил за деревянными городскими стенами, - те уже не по лабиринту улиц, а по белому простору разбегались кто куда. Верно, жителей предупредили ярл и бард о священной песне, предназначенной только для троих, а прочим до ее скончания велено было держаться подальше.

И вот остановились посреди поля чистой, девственной белизны, радостно мучившей взор. То поле окружала подкова лесов, упиравшаяся концами в холм и скифский город Ладгол на нем.

Ярл поставил меня на ноги в снег по колено. И коротко справился, не поставить ли поглубже, где по пояс и где легче будет стоять. Похвалился, что и так смогу, а то задремлю ненароком, если быть на земле живым станет слишком легко. Оба подержали меня испытующими, чуткими взорами – убедились, что стою впрок.

Иоанн поднял взор в безоблачное, но сивое от сырого холода небо, выдохнул в него облако живого пара, как душу – тоже впрок. И тронул одну струну.

Звонко колыхнулся эфир, разбежались от нас троих понизу во все стороны лучи-струнки, тонкие снежные ручейки. Пошла белая рябь по полю.

Меня передернуло внутри гробницы из меха, и бард заметил то.

- Не опасайся, Йохан, - Сам голос его уже звенел, как струна. – То не колдовство. Лишь сила струны. Мечи не будут летать по воздуху, стены не растают, их нет.

Невольно я посмотрел на древесный скифский город – и обомлел, ведь увидел его со стороны впервые. Холм, на коем он стоял, весь почти по самую кромку деревянных крепостных стен был окутан печными дымами, по сырой и тихой погоде плавуче опускавшихся к низу. И вот чудилось, будто сам город стоит не на земле, а на большом небесном облаке.

Древо не камень, тлеет само и без огня, только без огня - медленней.

Прозревал: суждено тому городу множество раз истлевать, сгорать вместе со стенами своими и возрождаться как семени, как плоду древесному, как шишке сосновой, разбрасывающей по ветрам свое многочисленное семя. А не залеживаться камнями и обрастать лишайниками, вызывая лишь вздохи путников, проходящих мимо развалин его величия, что виделось-мнилось его строителям вечным. Этот зыбкий древесный городувиделся мне поистине вечным, раз уже стоял на облаках, а не на земле.

Бард уже пел вису, впрок названную им «высшей».

Вознеслась, возвысилась песнь. Звучала свыше, будто источала ее не гортань певца, а разливало облако, зависшее над его головой. То белое облако, что он выдохнул из груди в небо.

В песне-висе ярл Рёрик Сивые Глаза стоял правой ногой на правом же берегу истока реки, тщившейся вольно течь на юг, а левой – на левом. Мешал вытекать реке большой камень, заперший корневой ее родник. Разрубил ярл тот камень надвое – и хлынул поток из северной глубины, разлился невиданно на юг. Устье новой великой реки развалилось кроной по бескрайней пустой стране до близких южных морей, но – и до самого восточного моря, до коего тысячу лет скакать не доскачешь. То море, пред коим никто никаких Геркулесовых Столпов никогда не ставил – нет пред тем великим морем врат, как не видишь врат, когда поднимаешь взор к небесам. Разбегутся, крепчая семенем и кровью, по рукавам и ветвям того широкого устья потомки народа, жившего при корневом роднике, насадят города и селения, будут славить основателя своей бескрайней державы, ярла Рёрика и певца его, Турвара Си Неуса в двух лицах, а потомков ярла станут почитать своими царями-императорами. Для того возвеличат свою державу как новый, уже Третий по счету Рим. Может, тому быть и последним.

Сверкнула железная молния.

С хрустом по самые глаза вошла голова барда Иоанна-Турвара в снег, выдохнула, снег тотчас провалился перед его ноздрями по самые уста.

Тело певца тоже просело глубже в снег, но не повалилось. Пальцы тронули последнюю струну – звук испустила она столь высокий, что заложило, заломило мне уши. Надгробная тишина разлилась кругом до самых окоемов земли, захлестнула и самые леса у подножия города.

Не бесчувствие, но неизбывную тишину источила вечность мне в сердце. Странно легко сделалось в мягкой меховой гробнице.

- Он просил тебя об этом? – точно пребывая вне своего тела, вопросил я всем своим телом.