Железные Лавры

- Я тогда могу так и сказать этому жрецу, будь он неладен, - принялся заворачивать бард, не дождавшись от меня слова, - что ты не сам Бог, а лишь Бог может тысячу лет в одну ночь свернуть. Скажу ему, что долго придется ждать, пока ты дозреешь в земле… возьмем наобум сорок сотен лун. Или сказать, что – больше?

- А пусть попробуют! – вырвалось у меня.

Кто послал мне тот вызов, от коего уже было не откреститься? Гордыня ли? В самой глубине сердца дремлющим на его дне левиафаном ворочалось сомнение: вот самый-то страх войдет без стука, когда уж совсем поздно станет.

- Йохан, ты, верно, тут пригрелся на пшенице и замолился совсем. Залез весь душой на небо и не соображаешь, что делается на земле, - как бы не сердито проговорил бард. – А делается вот что. Они там стоят и ждут. Нет, не того, что я тебя уговаривать стану. Не бойся, тебя не унизили загодя, а то вон уже засверкал правым глазом. Их жрец сам пришел ко мне сначала и сказал «пойди, поговори с великим жрецом». Я ему: «давай ярла подождем, я с ним вместе пойду и скажу, так-то чести нашему великому жрецу побольше станет». Старик мне на это: «не надо, тот прост и не поймет ничего, помешает». Разумеешь, Йохан? Они там стоят и ждут, а я к тебе – почетный посол смерти от них. Каково?

Потерял под коленями землю – и лишь тогда уразумел, что так еще и не поднимался с колен.

Встал в рост и сказал барду: «Значит, пора». С сухим любопытством ожидая, когда же накатит настоящий страх, где же он запропастился.

- Йохан, они за ночь тебе и могилу успели выкопать, - поднял голос бард, надеясь все же разбудить меня, но поднял голос не настолько, чтобы его можно было услыхать снаружи. – И крыша для нее шалашом из соломы уже готова, чтобы землей ямину не засыпать. С продувом могила и в заботу о тебе – чтобы тебе не трудиться в пот, себя не откапывать, когда воскреснешь.

- Пойдем к ним, - изрек мой голос, торопился я успеть подальше к опасности или к неведомому чуду, чтобы страх не успел-таки нагнать, смешное то было ума предприятие.

- Не сдаётся ли тебе, Йохан, что настоящий великий жрец твоего Бога, - вновь витиевато заговорил бард, явно приводя на мой ум геронду Феодора, о коем слышал из моих уст, - посылал тебя дальше сего унылого стойбища – обращать в веру народ покрупнее? Не мельчишь ли себе в гордость, Йохан?

Дрогнул от его слов – искушал бард умело. Но и бежать, ноги уносить от малых сих – уж точно не благословил бы геронда Феодор. Или зря так возвёл на геронду, Господи?

Однако сказал, что подумал:

- Бежать не могу. Видишь, бард?

Верно, взор мой сделался умоляющим, как у собаки перед кипящим котлом с мясом, над которым наклонился ее хозяин.

- Вижу, Йохан, - поморщился и сделал рот оскоминой бард. – Упрям ты. Так давай уж вместе дождемся чудес или бед. Или того и другого. Пойдем, что с тобой делать. Вводишь ты меня в ненужные расходы, Йохан.

Последние слова барда непонятны были, но вопрошать гордыня не позволила.

Мы вышли из хлебного сарая на свет.

Малое стадо селения стояло в робком терпении, приокутанное сизым печным дымком осеннего утра. Показалось мне оно, то стадо, густым и колючим лесным кустарником, сквозь который не пробиться. Спереди и посредине стоял он, уже дотлевающий под пеплом долгой жизни и мудрости старик, жрец неведомого мне местного идола или – всех сразу, кои у саксов в наличии. Гробового возраста был старик, седые его власы свивались в косы, словно – из всех печных дымов сплелись, собранных им за долгую жизнь. В руках у старца было долблёное деревянное блюдо с большой печеной рыбиной на нем. По правую руку от него стояла светловолосая в поток, большеносая и длинногачая крепкая дева, ростом едва ли не всех выше, с бурдюком в руках. Догадаться нетрудно было, что в бурдюке – не оцет и не смирна, кои в Риме давались распинаемым.

Бард Турвар Си Неус заговорил. Наречия саксов я не знал вовсе, потому показался сам себе раздетым донага. Старик поклонился и приподнял блюдо повыше. Все селение укротилось, пало ниц, кроме девы. Она показала крепкие зубы – то ли в приветливой улыбке, то ли в испуганном благоговении – и приподняла бурдюк, загородив им лицо.

- Скажи, пусть встанут, - мучительно воззвал к барду, уж не в силах отбиться от непреклонной своей гордыни.

- А я бы насладился вдоволь, - хмыкнул трезвый бард и только презрительно взмахнул свободной от арфы рукою. – Да и время бы потянул – хорошее утро, небо пока не плачет, погреться на последнем солнце сладко.

Подошел к восставшему с ниц селению, к блюду. Печеная рыба отдавала жженой бородой – поусердствовал старик-жрец! Испробовал рыбу, посмотрел на бурдюк – тот пыхал, беременея молодым пивом.

- Скажи им, что нам не положено хмельного перед таким большим делом, как смерть, - попросил барда через плечо.