Железные Лавры

- Твой Бог пошел теперь к тем, кто Его еще не знает, Йохан, не жалей. А ты к закату можешь умереть, Йохан, тогда-то успеешь за Богом легко – и не споткнешься на корнях, не увязнешь в болоте. Легким станет путь – только тебя и видели. Потому прошу тебя немедля: посвяти меня своему Богу сейчас. Я видел тебя на древе – и восхотел быть с тобою там, где будешь ты, жрец своего Бога.

Имел в себе смертельную легкость в те мгновения, и отворачивался от нее, как от прелести. Вот, шептал некий внутренний голос, отпусти же судьбу: утонул бы ты, как отец Августин, не утонул бы, а только ясно, что уж доставил святой образ по его назначению. Кто шептал?

Нечто не понравилось барду в моем взоре – и он вдруг заговорил быстро, словно одной быстротой продуманной речи старался убедить меня:

- На древе, когда распяли тебя, у тебя был лик человека, глядящего поутру в чистый родник, чтобы умыть лицо и сделать первый глоток дня. Так мерцал на нем блеск солнца, а его не было в небе. Теперь я знаю, зачем ищут мучительной смерти и жертвы твои единоверцы. Знаю, почему многие, видя их мучения, тотчас возжаждали той же муки и уверовали в твоего Бога. Но видел, как умирают ярлы в бою, – они падают с окаменевшем спокойствием на ликах. И на их ликах отражается лишь дно отлива. По такому дну можно долго ходить и вечно сражаться себе на радость… и пировать дохлыми береговыми припасами. Теперь знаю – их Валхалла и есть там, на дне морского отлива. А небо твоего Бога куда выше солнца – то небо смотрит на солнце вниз, как на родники земные. Мне душой – туда, более никуда не желаю. И ведь пахнешь ты, снятый с древа Йохан, теперь по-иному. Как первым зацветающий белый весенний куст, а раньше-то – всё рыбными потрохами и гнилым сыром вполовину. Ты теперь с неба сошел того, Йохан. Знаю, слышал, что нужно твоему Богу от человека. Так я отроду никого не убивал, если первым не убивали меня, ничего ни у кого не крал и ничьей жены не желал. И мать с отцом почитаю утренним поклоном, хотя матери и повидать не успел. Или что забыл или не знаю?

Дрожь не прошла, а сил вдруг прибавилось.

- Вода для Святого Крещения нужна, - сказал ему, тщась язык не прикусить. – Разве снега топленого взять.

Со страхом ночной кометы пронеслось в памяти кровавое Крещение графа Ротари – благо теперь день сиял всесветной белизною.

- А в реке разве мало воды? – удивился бард Турвар Си Неус. – Ярл ее вон как распахал, реку. Как вол. Я сойду там же, где нырял ты, а ты посвятишь. Посвятишь, Йохан?

Сил еще прибавилось – будто стала раздуваться моя душа, как мехи кузнечные, пред огнем кузницы поднимая тело. Сам пошел к реке. Одной придерживался за плечо барда.

- Куда оба? – без любопытства воспросил ярл, занимаясь нужным земным делом.

- Ответить нетрудно, - через плечо сказал бард. – Иди и смотри.

Где он только те слова слышал!

Ярл не пошел – его время еще не пришло.

Барду ледяная вода была нипочем, как и ярлу. Он только возгорался в ней, розовея.

Имя выбирали недолго. Бард захотел взять моё. Только попросил, чтобы оно оставалось тайным. Не стал ему перечить: бороться с лесными суевериями едва-едва оглашенного у меня не было лишних сил.

Свершил над бардом святой обряд Крещения. Радостно и точно повторял Иоанн Турвар Си Неус слова Символа Веры, отрёкся от дьявола, вышел из реки, дымясь и сияя краснотой тела – будто не из студеного речного ложа выходил, а из котла кипящего.

Ярл Рёрик тем временем уже разжег сухую кущу, занялась она большой свечою, пустив высокую дымную дорожку на другую сторону реки. По такой бы и пройти налегке в небо.

- Как там, на новом твоем небе, бард? – без зависти деловито вопросил ярл, когда мы вернулись к нему и к расправившему огненные плечи костру.

Охватил меня пред ярлом стыд, а челюсти даже разжать не смог – так в тот миг свело их.

- Сам увидишь, когда сподобишься, славный ярл! – прямо со звоном колокольным в голосе отвечал вместо меня бард.

Он до сих пор не окутался шкурой – так его празднично пекло.

- Мой час придет, не тороплю для большей радости, - в молчаливом спокойствии души отвечал ярл, поднимая со снега и вновь пристраивая к огню упавшую в сторону и задымившую ветку.

- Видно, сразу выше меня чаешь подняться, славный ярл! – весело блеснул черными своими зубами бард, новоиспеченный Иоанн.

Они вдвоем стали бережно вертеть меня у костра, отогревая, а я стал стоя мякнуть и засыпать.

Только и сил хватило, чтобы предупредить ярла: никаких не творить над мной заклинаний, только подпечь до хрустящей корочки – и довольно, а то впустую будут стараться.

Хребет мой растапливался, как воск, а глаза мои набухали, как весенние почки. Все бытие внешнее поплыло передо мною, превращаясь в теплый кисель.

Потом ярл ненадолго удалился, оставив меня в руках барда. А когда вернулся, сунул мне прямо ко рту свою плошку, в коей почти на дне колыхнулось что-то темное и густое.

- И не гляди, жрец, не отравишься. Ради жизни лучшее средство, не то огня не хватит отогреть тебя, - сказал он. – Выпей одним глотком – тотчас оживешь. И заешь сразу вот этим мясом. А лучше и его не жуй, глотай.

А барду бросил: