Железные Лавры

Скифы сошлись с ним сначала на расстояние рогатины. Может, скифы предупреждали ярла просто не подходить ближе длины тех двух рогатин. Да только обе рогатины вмиг укоротились на оба мощных смертоносных жала. А когда дело дошло до боевых топоров и мечей, то увидел я, как в стороны полетели будто бы срубленные толстые ветви. То были руки нападавших, еще державшие мечи и топоры. Одни – отсеченные почти по локоть, другие – искуснее – по запястье. Вожак же в два, без промежутка, мгновения утратил и руку, и голову, упавшую затылком в снег, ликом в ясное небо. С головой рядом улеглось и тело навзничь.

Целее всех остался самый мелкий, трусливый и хитрый – вроде того, четвертого волка на берегу Тибра. Он, оставшийся дальше вытянутой руки ярла и острия Хлодура, кинул в снег перед ним свой меч, широко развел руки и, пока другие, скрючившись и уткнувши свои длинные обрубки в снег, выли от боли, стал что-то верещать без остановки на норманнском наречии. Ярл только кивнул раз-другой и третий и отступил на полдюжины шагов, однако не поворачиваясь к поверженным врагам тылом.

- Вот наёмник, о коем любому королю-императору мечтать, - проговорил за соседним деревом бард Турвар Си-Неус. – Не надо кормить целое войско, одного хватит.

Бард так и не поднял свой лук.

Вспомнилась мне сага о великом воине, разбойнике и пиите Севера, Эгиле. Самый значимый боевой подвиг того – шестеро или восьмеро убитых врагов, устроивших на него засаду. Чем меньше его ярл? А кто споет о нем, ярле Рёрике Сивоглазом, на веки вечные? Так думал тогда. Барду ведь для его завиральных песен-вис и вовсе баснословные подвиги нужны.

Тем временем, скорченное и обрубленное, за вычетом одного, скифское войско уже уносило к лесу кое-как на плечах своего вожака, а тому не повезло больше всех. Оставшийся двуруким обеими своими целыми руками и понес его голову.

- Надеюсь, не вернутся с пращами, - невольно вырвалось у меня, когда вспомнил об опасном конфузе, случившемся с ярлом напоследок битвы при Тибре с шайкой Уго Рукоруба, а потом – и во Дворце.

Тут-то искусным рукорубом показал себя сам ярл.

- Где нынче в лесу камней наберешь? А и откопаешь один-другой, от земли не оторвёшь, – обошелся вполне расчетливым ответом бард.

Ярл Рёрик вернулся и сообщил преспокойно, будто ходил на другую сторону лишь за тем, чтобы спросить у первого встречного дорогу:

- Ты не ошибся в прозрении, бард. Здесь неподалеку Ладог.

- Значит, как раз и есть твоя родина, где Железные Лавры? – осторожно заметил бард.

- Верно и так, - кивнул ярл.

- И как нас теперь в твоих родных землях встретят? – продолжал высказывать бард свои намеки, один тревожнее другого. – Поднесут те неведомые Железные Лавры с поклоном, лишь бы мы убрались отсюда поскорее?

- Придется переждать день-другой здесь, - просто ответил ярл. – Увидим степень их мести – тогда решим, как подступать к Железным Лаврам.

Едва не до самой темноты они оба вытаптывали в чащобе мудрёные узлы тропок, вызнавая, как и с какой стороны могут их обойти скифы, а заодно и загодя сбивая их с толку теми тропами, если все же осмелятся подступить.

Бард влезал – вернее сказать, взмывал – на самые высокие деревья, осматривался, но Ладога не увидел за гребнями леса. Но видел дальние дымы. Подытожив, оба решили оставаться там же где и стояли, у реки. Только измыслили мне ночное лежбище побезопасней, под двумя Андреевским крестом упавшими елями. Сами же от сна отказались. Ярл встал «стражем бродов» у древа-моста, а бард снова полез втроем с арфой и луком, а заодно с запасом еды на высокое дерево. Ночью он видел, как днем, а потому в любую стражу всякое воинство крадущееся, а не выступающее римской «черепахой» под прикрытием щитов, можно было только пожалеть. Да по такой чаще никакой «черепахой» не пройти!

Бард сказал перед тем, как взлетать вороном на засадное седалище:

- Надеюсь, их будет не больше, чем есть у меня стрел.

Стоило забыться в подспудной древесной тьме – а провалился в нее, спасаясь душой от мраза, скоро, - как вновь подхватил меня тугим языком и понес речной поток.

Мне казалось, будто вращаюсь в нем, кувыркаюсь, однако тело мое становилось все легче и легче, точно оно растворялось льдинкой в стремительно теплевшей воде. И вот пропало оно, тело, растворились, распахнулись его последние связи. Различил впереди яркую точку света – и вдруг тот луч, видимый точкой, вонзился мне во взор острием. Вздрогнул от короткой, сквозной до самого крестца боли – и проснулся.

И уже чрез одно мгновение показалось мне, что разбудил меня обратно в земную жизнь не укол света, строго предупредивший душу, что рано оставлять тело, а – пение неслыханной птицы.

То был недалекий девичий голос, звонко и торопливо щебетавший на норманнском наречии. Уж не прелесть ли земная! Нужно было проверить с молитвой.