Железные Лавры

Сколько прошел, сказать не могу, каждый шаг меж камней казался длиною в стадий[11]. Могу лишь сказать, что настоятель Силоама оказался недалеко, совсем недалеко, раз я поднимался в самом конце молитв, предварявших последнюю, двадцатую кафизму[12], а нашел на отца Августина при стихах первого в ней, то есть сто сорок третьего псалма:

«Посли руку Твою с высоты, изми мя и избави мя от вод многих…».

Стоявший на коленях отец Августин выступил передо мной из груд листвы не отличимый от прочих камней горы и развалин обители, перемешанных между собой. Сходство с заросшим мхами валуном придавала ему просторная накидка из овчины. Он только поднял руку, остановив меня, и продолжал кафизму. Встал рядом с ним на колени, выбрав место помягче, и мысленно завершил кафизму, а, значит, и всю Псалтирь, вторя ему и вместе с ним.

- Ты не Порций, - сразу сказал отец Августин, как закончил. – Пахнешь не овцами, а долгой дорогой из-за моря, соленой водой и сырой землей. Ночевал здесь? От брата Феодора?

И странно он, стремительно посмеялся, будто цикада пострекотала.

Подтвердил его прозорливые вопросы. Не поворачивая ко мне головы, он потрогал меня рукой, пробежал негнущимися пальцами по плечу, и я понял, что он слеп.

- Пострижен? – вопросил он.

Признаюсь, зрячему мог бы невольно соврать для начала доброго разговора. Но только не слепцу:

- Послушник отца Феодора. А ты настоятель обители, отец Августин?

- Августин, да не тот блаженный, который жил по соседству, - ответил настоятель святых развалин и снова коротко посмеялся старческим цикадным стрекотом.

Дивился, как он, слепец, обитает здесь, каким духом живет, и начинал подозревать чудо чудесное. Не вран ли носит ему еду, как пророку Илии?

- Голоден, поешь свежего сыру там, - услышал по-своему мои измышления отец Августин и указал в сторону, в туман погуще и потемнее. – Порций, добрый пастух, как раз вчера принес свежего. Будто тоже знал, что гость у меня долгожданный будет. Принёс?

Протянул ему суму, и он живо подхватил ее. С молитвами вынул святой образ Христа Пантократора и приложился.

- Пойду, водружу, а ты пока утоли первую страсть, - сказал отец Августин. – В голоде не каются.

Поглядел я в сумрачную сторону утоления первой страсти. И нечто меня остановило.

- Что, так густ туман сегодня? – неожиданно вопросил отец Августин.

- Крепок, - кивнул ему, едва не добавив «как полночь для слепца».

- Иди туда, ищи по запаху, там еще тепло, - снова указал свободной рукой настоятель камней и тумана.

- Падре, благослови помочь тебе, - само собой вырвалось желание.

Отец Августин вдруг замер, оцепенел.

- Жалко так расставаться со святым образом, - нашел я чем оправдаться. – Его долго нес. А он мне дорогу прокладывал.

- Благословляю, идем.

Отец Августин благословил меня и, на удивление, легко поднялся, сделавшись камнем повыше. Едва не кинулся ему в поводыри, но успел одуматься. И вправду настоятель двинулся уверенно, зная здесь на ощупь стопы все камни, камешки, выемки и корешки. Мы поднялись немного выше и оказались на перевале – и вдруг снизу, с другой стороны, на меня накатил просторный, от уха до уха, шум. Парадный марш когорт по гари и песку Ипподрома, бег колесниц и рукоплескания трибун – вот какое торжество напомнил мне этот шум, поднявшийся на скат чащобы вместе с терпким, водянистым холодом. Ночью слышал протяжный шумок-шелест, полагая, то ветер полощет ветви деревьев в хлябях небесных. Но ошибался.

- Что это? – угораздило оказаться на миг недогадливым.

- Тибр, - дребезжаще отвечал отец Августин и указал сначала налево, а потом направо. – Там великий, а там еще безвестный.

Вот что вообразил внезапно: некогда молодой Тибр нес потоком в Рим этот марш легионов, что еще слышен здесь эхом, топот коней и рукоплескания цирка, наполнял силой Великий Город, вышел в нем из берегов и затопил всю землю до окоёмов. А ныне постарел, охладел, и сил хватает уже всего на сотню миль пути. Ныне он вливается в Рим тишиной и унынием занесенных илом и тиной веков. Уж не стал ли Тибр выше Рима притоком Леты? Здесь же, близко к горным истокам, еще бурлила в нем память о славной молодости.

В парении мыслей я оступился, и отец Августин прострекотал цикадой:

- Не упади.

И сам так живо устремился вниз, к потоку, словно двигался, уже не касаясь неровностей грешной земли и папоротников, только туман завертывался за ним овечьими кудряшками. А я едва не поломал себе ребра на камнях, спеша за слепцом-настоятелем и наверняка полагая, что он так же стремглав перейдет и на другой берег. Если уж твердые камни и корни расступаются перед ним, то что стоит расступиться жидкому Тибру!