Железные Лавры

- Не лукавь, грек, - отозвался Карл едва ли не голосом графа Ротари.

- Как пламя греческого огня. – Иного сравнения не мог найти.

- Екклесиаст, греческий огонь нам пригодится? – вдруг вопросил Карл средоточие мудрости.

Клясться не стану, но почудилось мне, что в голосе Карла похоть и власть встретились и облобызались.

Алкуин отвечал как бы в сонном видении, успев прикрыть глаза вратами век:

- Знать бы его секрет – тогда и пользоваться с осторожностью, Давид, - сдерживая тяжелую улыбку, отвечал аббат Алкуин. - Это тебе не Вирсавия. И даже не царица Савская. Мудростью не заворожишь. Сама, кого хочешь, афинейскими хитросплетениями удушит.

Гордыня шептала мне, что знобит в тот миг не только меня, но и весь мир волею короля франков, коему в тот год еще до Рождества Христова предстояло провозгласить себя новым императором старого Рима.

Карл моргнул вместе со светильниками – и вот, святой образ уже оказался в моих руках.

- Так и скажи своему настоятелю, когда вернешься в Новый Рим, - изрек благодушно Карл. – Король франков Карл и аббат Алкуин смиренно просят его водворить сие спорное изображение на то место, откуда было взято. На моих землях не принято ваять воображения ради образы, неприступные никакому воображению. Вот он, сей образ, и движется здесь неприкаянно…

Какую бы ересь ни нес франкский король, а я ничего, кроме радости и тепла в те мгновения не испытывал, прижав святой образ к груди. Так с ним и благодарил короля искренне, от всей души, не став делать низких поклонов, чтобы не выходило, что и святой образ кланяется и опускается долу.

- Отправляйся в замок к своим друзьям… - было следующее веление короля франков.

И я вновь дерзнул:

- Они не могут быть мне друзьями.

- Кто же они тогда? – шевельнул любопытной бровью Карл.

- Волки и овцы не могли быть друзьями, когда плыли совместно в ковчеге праотца Ноя, хотя первые не ели последних, а последние не шарахались от первых – как на великом водопое. - Иного, менее лукавого сравнения вновь не сумел подыскать.

Карл переглянулся с Алкуином и опустил бровь: ответ мой был принят.

- Раз тебя волки не едят, отправляйся в малый ковчег до распоряжений, - продолжил король франков. – Он теперь и принадлежит волку, этому безумному Аяксу, по праву, а сей волк тебе знаком.

Карл, хоть и оправдал графа, но, видно, не утруждал себя узнать, нет ли у того прямых наследников, раз не видел их при графе. Да и разве могло беспокоить какое-то наследное право самого распорядителя мира?

Опасения, всплывавшие болотными пузырями из моей утробы в голову до самого темени, рассеялись: ярл Рёрик жив и тоже отблагодарён. Только вот женихом Ротруды ему уж не быть – ясно, как Божий день. Карл легко откупился, а ярл легко отделался. Опаски не осталось, а только – любопытство: чем же отделался бард Турвар Си Неус и какой же безделушкой одарен.

Уже сделал один шаг пяткой вперед, то есть намереваясь выйти из королевского шатра по-восточному, лопатками назад, когда король франков снова остановил меня:

- Стой-ка, монах!

Он еще раз кивнул стражнику, понимавшему своего повелителя без слов. Тот повторил четыре шага – два вперед и два назад – и сам набросил на меня тяжелую, но мягкую и теплую волчью шкуру, вовсе не такую, что была на берегу Тибра поначалу кроваво-жаркой, а потом – по-гробовому зябкой и жесткой. Некуда было деться потерянной и обретенной овце, как только вновь щеголять в волчьей шкуре! Вот и разумей сию метафору, как хочешь!

- Теперь не будешь дрожать, как черный агнец пред закланием, - усугубил неясный намек судьбы король франков. – Теперь иди.

Выйдя из королевского шатра, увидел оживший мир, словно воды потопа и впрямь спали: и небо, и поры земли стали очищаться от беспросветной влаги, давящей землю и все, что на ней. В облаках мелькали светлые крылья ангелов и голубые проталины мира горнего. Стяг франкского короля слегка колыхался здесь, на грешной земле, урванным лоскутом синевы небесной. Чувствовалось и без помощи тяжелой волчьей шкуры, что теплеет на все ближайшие дни. Зыбкий снежный покров сгинул, как сон, унеся паром и все кровавые видения ночи.

Замок, впрочем, ничем не напоминал ни ковчег, ни гору Арарат в малом приближении. Скорее то был старый, нарочно выброшенный с берега прохудившийся котел: еще до потопа его наказали посмертно дном моря и только теперь, при больших переменах на всей земле, когда дно в иных местах восстало, а иные горы опустились, он вдруг выпукло оголился, грустно напоминая о никчемном, без сожаления забытом прошлом всего мира. Ворота замка были наотмашь разинуты – лезь, кому не лень. Уже издалека можно было знать, что и все прочие двери и запоры внутри него стали вольноотпущенниками.