Железный бурьян

Френсис стоял на подъезде к свалке и отыскивал взглядом старика Росскама. Серые облака, похожие на две летучие кучи грязных носков, стремительно пронеслись мимо утреннего солнца, мир озарился резкой вспышкой света, и Френсис заморгал. Взгляд его блуждал по кладбищу усопших вещей: ржавых газовых плит, сломанных дровяных плит, мертвых ледников, велосипедов с погнутыми колесами. Гора изношенных автомобильных шин бросала тень на равнину ржавых труб, детских колясок, тостеров, автомобильных крыльев. В длиннющем сарае с тремя стенами высилась горная цепь из картона, бумаги и тряпья.

Френсис вступил в этот отверженный мир и направился к покосившейся деревянной лачуге, перед которой стояла запряженная в тележку лошадь с просевшей седловиной. За тележкой виднелась горка тележных колес, а рядом с ней — россыпь сковородок, жестянок, утюгов, кастрюль, чайников и целое море металлических фрагментов, уже безымянных.

В единственном окошке лачуги Френсис увидел, вероятно, Росскама, наблюдавшего за его приближением. Френсис толкнул дверь и предстал перед хозяином, человеком лет шестидесяти, круглолицым, лысым, коренастым, грязным, с широким и несомненно жилистым торсом и похожими на корни дуба пальцами.

— Здоров, — сказал Френсис.

— Угу, — сказал Росскам.

— Священник говорил, тебе нужна пара крепких рук.

— Может, и так. У тебя, что ли, крепкие?

— Покрепче, чем у многих.

— Наковальню поднимешь?

— А ты наковальни собираешь?

— Всё собираю.

— Покажи мне наковальню.

— Нет у меня наковальни.

— Так на черта ее поднимать?

— А бочку? Бочку поднимешь?

Он показал на керосиновую бочку, до половины насыпанную деревяшками и железным ломом. Френсис обнял ее и с трудом приподнял.

— Куда ее тебе поставить?

— Туда, откуда взял.

— Сам-то поднимаешь такие? — спросил Френсис.

Росскам встал и, без видимых усилий оторвав бочку от земли, поднял выше колен.

— Так ты в приличной форме должен быть, если такие таскаешь, — сказал Френсис. — Тяжелая дура.

— Эта, по-твоему, тяжелая? — сказал Росскам и вскинул бочку стоймя на плечо. Потом спустил ее на грудь, перехватил и поставил на землю.

— Всю жизнь поднимаем, — сказал он.

— Да уж вижу. Это все — твое добро?

— Все мое. Не раздумал работать?

— Сколько платишь?

— Семь долларов. А работа до темноты.

— Семь. Немного за ручную работу.

— Другие хватаются за такую.

— Надо бы восемь или девять.

— Найдешь лучше — берись. На семь долларов люди семью кормят целую неделю.

— Семь пятьдесят.

— Семь.

— А-а, ладно — один черт.

— Залезай на телегу.

Проехав на тележке минуты две, Френсис понял, что к вечеру копчик будет жаловаться, если доживет до тех пор. Тележка подскакивала на гранитных плитах и трамвайных рельсах; ехали молча по ясным утренним улицам. Френсис радовался солнечному свету и, глядя, как люди этого старого города встают на работу, открывают магазины и рынки, выходят навстречу дню имущества и прибыли, чувствовал себя богатым.

На трезвую голову Френсис всегда тяготел к оптимизму; долгая поездка на товарном поезде, когда выпить было нечего, открывала новые горизонты выживания, и, случалось, он даже сходил с поезда, чтобы поискать работу. Он чувствовал себя богатым, но чувствовал себя мертвым. Он не нашел Элен, он должен ее найти. Элен снова пропала. У этой женщины просто специальность такая — пропадать. Может, пошла куда-нибудь в церковь. Но почему не зашла в миссию за кофе и за Френсисом? Почему, черт возьми, каждый раз из-за нее Френсис должен чувствовать себя мертвым?

Тут он вспомнил статью о Билли в газете и повеселел. Первым ее прочел Махоня и дал ему. Статья была о сыне Френсиса, и написал ее Мартин Догерти, журналист, некогда живший рядом с Феланами на Колони-стрит. Билл оказался замешан в похищении племянника Патси Маккола, местного политического босса. Племянника вернули целым и невредимым, но Билли влип, потому что не донес на предполагаемого похитителя. Мартин написал статью в защиту Билли и назвал Патси Маккола нечистым на руку честолюбцем за то, что он подло обошелся с Билли.

— Ну и что, нравится тебе? — спросил Росскам.

— Что? — спросил Френсис.

— Сексуальные штуки, — сказал Росскам. — По женской части.

— Я теперь мало об этом думаю.

— У вас, бродяг, много всяких вывертов по этой части, правильно я говорю?

— Некоторые это любят. Я — нет.

— А как ты любишь?

— Да я вообще уже не люблю. Скажу тебе честно. Я свое отгулял.

— Такой мужчина? Сколько тебе? Пятьдесят пять? Шестьдесят два?

— Пятьдесят восемь.

— А нам семьдесят один, — сказал Росскам. — И ничего не отгулял. По четыре-пять за ночь заделываю моей старухе. А днем — не сочтешь.

— Что — днем?

— Женщины. Сами просят. Ездишь от дома к дому, тебе предлагают. Не при нас это придумано на свете.

— Я никогда не ездил от дома к дому, — сказал Френсис.

— Я полжизни ездию от дома к дому, — сказал Росскам. — И знаю, что и как. Предлагают.

— И с триппером, поди, на короткой ноге.

— Два раза за всю жизнь. Лекарством пользуешься — он проходит. Эти женщины, они не так часто злоупотребляют, чтобы заразиться. Голод у них, а не триппер.

— Кладут тебя в постель в старой одевке?