Железный Густав

— Сука, — продолжает Эйген, и Гейнц с ужасом прислушивается к фальшиво-ласковым интонациям его шепота. — Разве тебе нечего сказать брату?

На лице у Эвы выражение беспомощной растерянности, с неизъяснимым ужасом смотрит она в лицо своему господину.

— Эва, — говорит Гейнц. Он подходит к сестре, берет ее за подбородок и поворачивает к себе это бледное растерянное лицо, так что она вынуждена на него посмотреть. — Пойдем со мной, Эва! Не делай того, что он требует. Он хочет только плохого, он злой. Оставь его, ты везде проживешь. Обещаю сегодня же раздобыть тебе денег на билет до Лейпцига или до Кельна, куда захочешь. Пойми, ведь он слепой, он не может за тобой погнаться. Ты всегда от него скроешься.

Эва стоит неподвижно, по ее лицу не поймешь, произвели ли на нее впечатление его слова.

Слепец, сидя в шезлонге, одобрительно кивает головой.

— Братец у тебя — голова, — говорит он ласково. — Головой он не в тебя, сука! Что ж, парень прав, я слепой, можешь удрать от меня куда хочешь. — Он сидит, скривив в гримасу безгубый рот. Это, очевидно, должно изображать смех. И вдруг как закричит не своим голосом: — Удирай же, курва! Мне тебя не догнать!

Эва отводит руку брата.

— Не ругай Эйгена, Гейнц, — говорит она тихо. — Ты видишь, я ухожу с ним. Я возвращаюсь к нему.

— Вот как? Ты ко мне возвращаешься? — язвит Эйген. — Это ты брата благодари, Эвхен! Это он нас свел. Скажи ему, сука: кланяюсь тебе в ножки, братец!

— Кланяюсь тебе в ножки, Гейнц…

— А теперь нечего языком трепать, давай укладывайся. Да-да, шурин, ведь я уже хотел было отпустить твою сестрицу, гуляй, мол, на все четыре стороны: мне такая дура ни к чему. Тем более она и стрелять научилась… Немного бы я ее, конечно, доил, этак раз в месяц, и ну нет-нет пробирал бы для пущей бодрости, чтоб не отлынивала от дела…

— Эва! — снова просит Гейнц сестру. — Пойдем со мной! Мы явимся вместе в полицию. Тебе нечего бояться, Эва! Судьи поймут, что ты была не вольна в себе, что это он тобой командовал. Один, ну, два года тюрьмы, и там тебя не станут мучить, как он мучит. А потом выйдешь на волю и начнешь новую жизнь…

Он так и не дождался ответа. Эва укладывалась, словно он ничего и не говорил. А Эйген Баст продолжал как ни в чем не бывало:

— Но когда ты, шурин, наступил своим копытом на мои любимые мозоли, я подумал: а ведь неплохо обзавестись нянькой, чтоб она мне сопли утирала. У других слепых есть собака, а у меня пусть будет уважаемая сестрица молодого человека, которому понравилось на моих мозолях плясать. И молодому человеку будет приятно, что сестра его при деле…

— Злой! — вскричал Гейнц Хакендаль. — Ты только послушай, какой он злой! Он тебя на смерть замучит, Эва!

Эва скользнула по нему быстрым ясным взглядом, словно светлый луч прорвался сквозь серый, удушливый туман. Как это она ему тогда сказала? «Либо я его погублю, либо он меня». Может быть, в этом ее надежда?

— Ну-ну, молодой человек, — продолжал Эйген. — Ерунду вы говорите, я — и вдруг злой! Да я самая смирная скотина, какая есть на свете! Найдите мне еще такого барана, который позволил бы палить себе в рожу — человек зрения лишился и хоть бы словом попрекнул!

Он задумчиво огладил лицо и нащупал пальцами безобразные рубцы по краям своих подживших ран.

— Люди говорят, что я уже далеко не красавец. А ведь был мужчина хоть куда! Выходит, хорошо она мной распорядилась, я, по крайней мере, уродства своего не вижу. Вот ведь какую штуку ты со мной выкинула, а, Эва?

И он рассмеялся.

У Эвы вырвался только неясный сдавленный крик — и слепой настороженно повернул к ней голову.

— Подойди ко мне, — сказал он.

Она подошла, она стала перед ним и взглянула в его страшное лицо.

— Скажи брату, как по-твоему — уродлив я или красив?

— Ты красив… — прошептала она.

— Нравлюсь я тебе еще? Любишь меня? Скажи же!

— Люблю!

— Ему скажи, стерва!

— Я тебя по-прежнему люблю, Эйген!

— Ты это брату скажи. Поцелуй меня!

Она наклонилась к слепому. Перед Гейнцем Хакендалем все точно смешалось в тумане… Он видел себя с Тинеттой, правда, Тинетта была хороша собой, но если красивым, по словам древних греков, может быть только доброе, то Тинетта так же безобразна, как Эйген Баст. Гейнц видел собственную порабощенность, видел собственное наслаждение болью; опять ему было суждено испытать унижение, опять он почувствовал свой позор…

— Эва! — сказал он негромко.

Она посмотрела на него, прильнув губами к иссера-черным рубцам. Мимолетный взгляд, почти улыбка. Темная душа, душа на дыбе. Все проходит, казалось, говорила эта улыбка. Страдание проходит, как и наслаждение, а когда все миновало, не важно, что мы пережили, — наслаждение или боль.

«Нет! Нет! — кричало в нем что-то. — Я не хочу…»

Эйген Баст оттолкнул Эву.