Железный Густав

— И года не пройдет, он получит аттестат, а тогда определите его на военную службу, — продолжал уговаривать директор. — Но не берите Эриха из школы, не мешайте ему получить образование — оно откроет перед ним все пути.

— Ладно, подумаю, — нехотя согласился Хакендаль.

— Тут нечего и думать, — настаивал директор. — Скажите без оговорок — да! Обещайте мне!

— Надо хоть поглядеть…

— Вот именно, что не надо! Если вы его сейчас увидите в приливе своенравия и упрямства, вы, пожалуй, опять раздумаете. Но как же вы решились запереть его в подвал? Разве это педагогично?

— Со мной в молодости тоже не шибко церемонились, хоть я и не таскал деньги.

— В конце концов, вы — судья или отец? А вам разве не случалось тайком удовлетворять свои запретные желания? Мы, люди, слабы, а взыскуем славы — ну да не мне вас учить! Так скажите же — да!

— Если он попросит прощенья!

— Подумайте, господин Хакендаль! Станет ли он просить прощения в минуту, когда его выпускают из подвала? Вы требуете невозможного!

Железный Густав стоял в нерешимости. Со школьного двора доносился смутный гомон.

— Не исключено, что ваш Эрих лучше всех сдаст на аттестат зрелости, — продолжал директор, понизив голос. — «Primus omnium» — говорим мы в таких случаях — первый среди всех. Это высокое отличие!

Густав Хакендаль улыбнулся.

— Мыши ловятся на сало, верно, господин директор? Ну да ладно, побегу разок в ловушку с открытыми глазами. Эрих завтра же явится в школу!

— Вот за это хвалю, господин Хакендаль! — обрадовался директор и протянул отцу руку. — Вы не пожалеете об этом. Но что там за непозволительный шум?

Он повернулся в своем кресле и бросился к окну. Из школьного двора доносились неистовые крики, ликование мальчишеских голосов.

— Эвоэ, Хакендаль! Хакендаль, ура!

Порциг запросил пощады. Малыш вышел победителем. Порциг хрипел, задыхаясь в «паровой бане».

— Берешь назад лакированный горшок? — И клячу? — И лошадиную колбасу? — И забегаловку с кюммелем? — Всё?

Порциг только хрюкал в ответ. Толпа восторженно гоготала.

— По-видимому, — сказал директор, покашливая, — небольшое столкновение у вашего второго сынка. Нет, уж давайте им не показываться, иногда полезно сделать вид, будто ничего не видел и не слышал.

— Чертов лоботряс опять порвал штаны, — ворчал Хакендаль, стоя за гардиной. — Рвет на себе все в клочья, а мать сиди и штопай.

— Дарования вашего сына Гейнца лежат в иной области, — продолжал директор. — Я сказал бы, что они ближе к практической жизни. Следует подумать — может быть, ему больше подошло бы реальное училище. У обоих ваших сыновей превосходные задатки.

— К сожалению, третий совсем не таков, — пожаловался Хакендаль. — Растяпа — куда его ни поставишь, там он и засыпает.

— Должно быть, и у него свои дарования, — утешил его директор. — Надо только открыть их и дать им развиться.

— Растяпа он, — стоял на своем Хакендаль. — Я от него не вижу огорчений, но и радости никакой не вижу. Это мой крест!

17

Отто Хакендаль сдал обеих лошадей подмастерью кузнеца и поспешил дальше, хоть и знал, что отец его за это не похвалил бы. Отец считал, что за кузнецом надо следить в оба: либо он отхватит чересчур большой кусок копыта, либо вгонит гвоздь куда не следует.

Дело в том, что и у Отто имелись свои секреты: пусть он слюнтяй и растяпа, но не в такой уж степени, как считает отец. Он доверил кузнецу лошадей, рассудив, что если в одном случае из двадцати и может случиться промашка, то не обязательно же сегодня.

Итак, Отто быстро шагает по улице и уже по тому, как он шагает — хоть и быстро, но предпочитая жаться к стенам и избегая взглядов прохожих, — заметно, что с ним не все ладно. Собственно говоря, Отто рослый, видный малый, он сильнее всех братьев, сильнее даже, чем отец, по нет у него настоящей выправки и не чувствуется в нем энергии и сознания собственного достоинства, — словом, тюфяк тюфяком. Может, он и был прав, когда говорил матери, что отец школил его больше, чем других детей. Это его и сломило. Хотя, должно быть, он и без того не отличался сильной волей; известно, что крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают.

Отто помахивает на ходу небольшим свертком, но, спохватившись, сует его под мышку, будто краденое добро. Вот он сворачивает за угол, переходит улицу и, боязливо оглядываясь, ныряет в подворотню. Пересекает двор, проходит еще подворотню, опять пересекает двор и начинает торопливо взбираться по лестнице.

Он проходит второй, третий этаж, поднимается все выше. Видно, Отто здесь не впервые, он не смотрит на дверные таблички. Навстречу ему спускаются люди, но они не глядят на него — у Отто Хакендаля, что называется, способность мимикрии, он так бесцветен, что его не замечают.

Но вот он останавливается перед дверью. На табличку «Гертруд Гудде, портниха» и не смотрит. Нажимает кнопку звонка — раз, другой. За стенкой движение, чей-то голос, а потом смех ребенка — Отто улыбается.