Железный Хромец

Кабул-Шаха Аглана поселили в северной части дворца, в покоях просторных, но достаточно уединенных. Причиной была не предусмотрительность Тимура, а просьба бывшего царевича. Эмир очень боялся, что он вообще откажется от предложения играть ту роль, которая ему предлагается.

Доставленный из своего неотдаленного уединения, царевич-дервиш-поэт спокойно выслушал то, что сочли необходимым сказать ему Тимур и Береке. Именно спокойно, а может быть, даже и равнодушно. Он добровольно сошел с подножия золотого трона на пыльную дорогу духовного странника, должно ли было его волновать предложение вернуться обратно? Тем более что приобретал он на этот раз намного меньше, чем некогда отверг. Тогда он отказывался от возможности стать настоящим ханом, теперь ему предлагали стать ханом подставным.

Тимур сообщил своему условному господину, что разослал многочисленных гонцов по всей стране, а также по странам сопредельным со строгим указанием разыскать его.

– Ты слышал об этом, Кабул-Шах?

– Да.

– Отчего же ты не явился сам, ведь от твоей норы до моего дворца не более фарасанга?

Поэт, преодолевая равнодушие и особого рода лень, ответил, что не понимает, почему он должен был это делать.

– Надо ли тебя понимать так, Кабул-Шах, что тебе все равно, кем быть на этой земле, грязным нищим дервишем или ханом Самарканда?

Поэт поднял на спрашивающего большие черные глаза. Он был грязен и обтрепан, ибо Тимур не пожелал ждать, когда он посетит баню и переоденется. Веки Кабул-Щаха были воспалены – действие едкого кизячного дыма, – это придавало взгляду особый оттенок, но не было при этом ничего в нем демонического. И весь облик царевича говорил о своеобразной умеренности и уравновешенности. Да, он был грязен и обтрепан, но не настолько, как иные наиболее неистовые представители наиболее неистовых дервишских орденов. Одежда его была в относительном порядке, то есть он не вываливался специально в грязи и не раздирал ее сознательно, дабы явить миру особую степень своего падения и несчастья. Волосы его были спутаны, но не до состояния войлока. Его трудно было представить бьющим себя руками в грудь или посыпающим голову пеплом. Пожалуй, лишь абсолютное спокойствие в не слишком обычной ситуации казалось чем-то чрезмерным.

– Но мне же предложено стать подставным ханом, а не настоящим.

– Ты видишь тут большую разницу? – спросил Тимур с легкой настороженностью в голосе.

Кабул-Шах медленно оборотил свое лицо к нему:

– Конечно. Мне кажется, что моя жизнь в этом качестве мало будет отличаться от моей жизни в той норе, из которой вы меня извлекли.

– Как это – не будет отличаться? – удивленно поднял брови эмир. – Там ты был голоден, наг, лишен удовольствий и женщин, каждый мог тебя обидеть. Здесь же все наоборот, ни в еде, самой изысканной, ни в одежде, самой нарядной, ни в женщинах, с любым цветом волос и кожи, тебе не будет отказа. Не говоря уж о том, что вся моя армия встанет на твою защиту, если ты сочтешь, что кем-либо оскорблен.

Поэт спокойно дослушал речь эмира, хотя с первого слова знал ее содержание.

– У тебя неправильное представление о той жизни, которую я вел, но это простительно, ибо у тебя не было возможности попробовать. И я не поленюсь объяснить тебе, в чем твоя ошибка. Ведь дело не в том, какова еда, а в том, чтобы быть сытым, согласись. Я даже не буду говорить о том, что чревоугодие грех, а сытость угодна Аллаху, просто замечу, что в своей норе я был сыт. Мои стихи и проповеди приносили мне вдоволь и лепешек, и урюка, и овечьего сыра. Приблизительно то же можно сказать и об одежде. Не сказано ли, что она должна защищать от холода и пыли и тогда она хороша. Станет ли она лучше, если будет привлекать внимание и завистливые взгляды? С женщинами еще проще.

– Ты посвятил себя Аллаху и поэтому… – попытался предугадать его мысль Береке.

Кабул-Шах усмехнулся, но не снисходительно, а спокойно и дружелюбно:

– Ты спешишь, сеид, но это не страшно. Не грех, когда человек спешит, чтобы приписать другому человеку достоинства и подвиги, которыми тот не обладает.

Береке чуть-чуть покраснел и потупился.

– Когда я был молод, я знал женщин. Я чувствовал, как это приятно. При моей нынешней жизни у меня нет в них большой потребности, но я не буду утверждать, что у меня никогда не возникнет потребность в них. А мысль моя такова: силен не тот, кто может пользоваться услугами многих и разных женщин, силен тот, кому все равно, услугами каких он может воспользоваться. Не разные, но любые…

Тимур кивнул:

– Мысль твоя тонка, но, кажется, я постиг ее. Но что ты скажешь о защите? Не будешь ли ты утверждать, что, бродя по дорогам с одним лишь посохом в руках, ты был сильнее защищен от опасностей, чем я, которого окружают тысячи и тысячи верных и умелых воинов.