Железный пар

– Смотрите! Дети… Вон их сколько!

– Где? – прозревая даль, прищурился Карим.

– Вон же! – тянул я руку. – Вон!

– Это не дети. – Карим покрутил головой. – Это баранов гонят на летовку.

Я был уверен, я поклясться мог, что это вовсе не бараны, но дальний склон уже закрыл от нас утёс.

Так вот в каких горах аллах устроил рай земной – питомник детский! Подумал, но вслух не поделился.

Миновав Пасруд и Пиньён, вызревший на зеравшанской грядке розовым мясистым помидором, выехали на трассу.

Дорога была знакома и вместе с тем нова – когда возвращаешься по пройденному пути обратно, зачастую не узнаёшь места́.

Многие на свете вещи несхожи, если видишь их сперва с лица, потом с изнанки. Дороги – из их числа.

Например, два дня назад я не заметил посёлка Зеравшан-2, возле которого мы сейчас свернули с трассы направо, переехали по мосту Ягноб и поползли по узкому, но довольно сносному асфальту к озеру Искандеркуль.

Посмотрел на экран телефона – связи, как и на Алаудинах, не было.

Дорога шла с постоянным подъёмом.

Наконец круто вползли на перевал и покатили вниз, в котловину.

– Алаудинские озера – две восемьсот, – сказал Фёдор. – Искандеркуль пониже будет. Зато тут ширь и даль. А вон там, – указал на убегающий поток Искандердарьи, – водопад. Гремит здорово, издалека слышно.

Тут как раз и открылась ширь и даль Искандеркуля – голубая, с дымчатой клыкастой каймой, над которой вновь вздымалась голубая бездна.

Подъехали к турбазе. У ворот стоял уже знакомый мне белый «крузак» – немцы галопом совершали осмотр фанских красот.

Телефон показывал уверенный приём.

Фёдор позвонил Али, инструктору базы, которого, судя по репликам, хорошо знал и Глеб.

Когда к железным сетчатым воротам подошёл Али, седой горбоносый мужчина, невысокий и ладный, с ленивыми, но вместе с тем уверенными и точными движениями старого спортсмена, мы уже разгрузили машину и стояли возле пёстрой горки рюкзаков в тени туркестанского тополя, словно эльфы над гномьим златом.

На инструкторе был удобный адидасовский трикотаж и хорошие кроссовки.

Али обнялся с Фёдором и Глебом, по-азиатски – двумя ладонями – пожал руки остальным, после чего повёл нас в своё хозяйство.

Турбаза располагалась в зелёной роще рядом с истоком Искандердарьи, напоминавшим устье наоборот. То есть исток представлял собой своеобразную дельту – из озера вытекали несколько ручьёв, какие покрепче, какие пожиже, которые в скором времени сливались в бурный поток, продолжая многоводный бег уже в едином русле.

Перейдя по мостику один из таких ручьёв, забранный в бетон и ретиво-шумный, мы оказались перед россыпью одноэтажных щитовых домиков, оплетённых аккуратными дорожками и покрытых тенью высоких тополей.

Встретив молодого таджика в белой футболке, метущего метлой дорожку, Али послал его куда-то с напутствием на здешнем языке.

Метельщик умчался в сторону виднеющегося за деревьями приземистого административного здания с пристроенным стеклянным павильоном-столовой и вскоре вернулся с ключом, на шнурке которого висела бирка с номером.

Али кивнул на выкрашенный в голубое домик:

– Располагайтесь.

Сам же неспешно, с высокогорным достоинством отправился по инструкторским делам, неся горбоносое лицо, как парусник несёт надутый ветром парус.

Впрочем, в случае парусника не вполне понятно – кто кого несёт.

Домик состоял из двух комнат и кухоньки-столовой. Без плиты. Так что приготовить тут можно было лишь салат и бутерброды.

Однако плитка и два-три оставшихся баллона с газом были у нас при себе.

Пока Фёдор кашеварил, я решил пройтись – почувствовал потребность улизнуть, остаться одному, как чувствует огонь в печи потребность погудеть на доброй тяге.

У озера – ухоженная роща из статных тополей и узколистых ив, в кронах которых шумит ветер. Под купами деревьев несколько пустых беседок – людей нет, не сезон. На берег набегает прозрачная волна. Даль дымчатая, опаловая. Над гребнем гор по ту сторону вод размазаны по небу мастером пейзажа два перистых облака.

К берегу по дорожке вышла давешняя стайка немцев.

– Сало́м, – сказали мне с улыбкой, опознав.

– Здравствуйте, – ответил строго.

Сел на лавку в беседке и – то ли ивы навеяли, то ли от немцев подуло Гесперией – вспомнил Глеба и его жестокие слова.

И тут, как водится, проснулся и пошёл в атаку вечно не поспевающий к разборке задний ум.

– Да, русский разум сплошь флегматик и улитка, – сказал я Глебу, явившемуся в мой мозг. – А глупость, как и подлость, – подвижна, деятельна, горяча. Имей наш разум тот же темперамент, что и дурость, то мы давно бы были исполины. А без того мы – Муромец, лежащий на печи. Но ведь приходит час, и исполин встаёт. Известны эти времена.

– Да, люди мы смиренные, так выпестовала нас наставница – наша церковь, – сказал я. – Но разве это то же, что рабская печать? Разве наука эта – золотая мишура, а не спасение?