Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

– Ну-с, а что касается, голубчик, правды дня сегодняшнего, – в очередной раз меняя тему, отвечал захмелевший старик, осторожно наполняя рюмки, – то убеждение у меня одно-с. Главное для России – национальная идея. Это как родная, кровная семья. Только цельное, непрерываемое служенье Отечеству! Увы, мы – русские – не умеем владеть умом. Не мы управляем мыслью, а она нами. Нам бы только чтоб идеи поярче… ей-Богу, как дикари на стеклярус, а там трава не расти… Хотя, конечно, представить мир идеальным? О нет, от этого сразу отдает чем-то загробным. Вот мы и летим, летим на огонь, сгорая в пепел. Да что там! – Петр Артемьевич в сердцах махнул рукой. – Помилуйте, Аркадий Павлович, кто у нас в России нынче не мнит себя Наполеоном, а? Вот мы все норовим о мужике нашем скорбеть, о доле его черной. Чуть ли не крепость7, слышал, с него хотят снять?.. Mais non! 8 Я… столбовой дворянин, офицер, так не считаю! Болтуны! Все pour passer le temps!9 Ведь ежели разобраться, копнуть поглубже, голубчик, такой свободы поведения, как у нас, не сыщете ни в Европе, ни в Азии. Уж больно широк душой наш народ, не вред бы и сузить. Ведь как мечтают у нас, господин Лебедев? Только держись – во все зверство натуры. Взгляните, к примеру, на немца, тот ежели и мечтать осмелится, то токмо по праздникам великим иль по приказу, то-то! А мы завсегда: и за рюмкой, и на груди возлюбленной, и на плахе, и даже на смертном одре. N'est ce pas, mon cher? 10 Взять хоть декабрьский бунт, двадцать пятого года… Мыслимо ли?! Уж им-то чего не хватало? И супротив кого поднялись? Супротив Отца своего, Помазанника Божия, Государя! Ну-с, наперед иным наука… будут шпагу ниже держать. Черт бы драл их всех! Икры захотели мужику на хлеб намазать, а плетью вдоль спины, а? Не верю! Все фальшью дышит! Вот вы, вы, голубчик! Ротмистр Лебедев, Аркадий Палыч-ч… Вы сами, лично когда-нибудь пытались заглянуть в очи России? М-м? Так я жду! – Граф, крепко захмелев, опасно качнулся в кресле, но заботы гостя не принял. Тщетно стараясь раскурить дрожащими губами давно потухшую трубку, он одержимо продолжил: – Вот то-то и оно, голубчик, ни черта вы не знаете! И тайна сия велика есть! Знать я превосходно знаю всех «святых» и «мучеников» – наделенных честной и смелой душой, способных мыслить глубоко и пытливо. Ну-с, коли так, давайте обнажим головы! Рылеевы, Пестели, Бестужевы-Рюмины, Кохановские…Кто еще? Поплатились жизнью! Другие при «красных шапках» сосланы в Сибирь… Мысли одушевляли их всех: введение конституции в России-матушке, берите больше – отмена крепостного права!.. Крамольники, ну не бред ли, голубчик? И что? Прикажете простить? Помиловать? О-о, нет! Это была бы непростительная снисходительность. Слабость и близорукость, слюнтяйство, черт возьми! Что делать, господин ротмистр, к счастью и несчастью, люди, увы, идут проторенным, давно известным путем. А ведь это была, голубчик… наша золотая молодежь… цвет и надежда нации… Жаль, до слез жаль… Вы заскучали? Нет? Ах, понимаю, скажете: «Холодов излишне пьян и привел дурной пример»?

Граф обреченно качнул головой, вокруг его сомкнутого рта лежала тень суровой печали. Точно две души было в нем, и когда одна уходила, на ее место заступала другая, всезнающая и скорбная.

– Прямой вопрос, Аркадий Павлович, требует прямого ответа. – Граф стукнул об стол пустой рюмкой.

– Боюсь, Петр Артемьевич, мне нечего вам сказать. Окончательный вердикт вынесет история.

– Хм, вы осторожный человек, ротмистр. И это правильно. Возможно, в этом ваша сила.

Оба улыбнулись, и в улыбке проскользнуло что-то враждебное. Теперь хозяин дома уже не горячился и оттого стал по-прежнему строгим и важным.

– Так вот, сударь, я вам отвечу: нет, дело не в том, что я привел вам плохой пример, а потому, что в Отечестве нашем… хорошего мало. А здесь, в Царстве Польском, сами знаете… еще тлеет огонь под пеплом, как волчьи глаза в ночи. Шляхта Радзивилла, и Круковецкого не простила Его Величеству польской крови… Кто знает, что ждет Россию завтра?

Граф вдруг замолчал, откашлялся в скомканный платок, сделал служебное лицо и, грудью подавшись к гонцу, убежденно продолжил. Но Лебедев, смертельно уставший с дороги, уже с трудом понимал сказанное. И по мере того, как Холодов говорил, все замкнутее и суровее становилось лицо Аркадия – словно каменело под градом раздражающих своей бесконечностью слов старика.

– Не худо ли вам, голубчик? – Старик оборвал свою речь на полуслове. Морщины на его щеках порозовели от выпитого; пытливо поглядывая на гостя, он недоверчиво переспросил: – Вы меня слышите?

И вдруг, словно уловив очевидность момента, грохотнул креслом:

– Ах, Господи, не обессудьте, Аркадий Павлович. Вам нужен покой и отдых… Что же это я! Совсем забыл о вас… Идемте, идемте, я провожу…

Они пошли по скрипящему паркету; от зева камина в самую глубину сумрачной библиотеки уходила багровая полоса, и по ней потянулись две черные тающие тени. Дубовые двери щелкнули ключом, шаги гулко раздались по коридору спящего дома.