Железный тюльпан

Когда она уже не могла удержать стонов и шепнула ему: скорее!.. — их тела, слепые и вдруг прозревшие, увидели друг друга изнутри, крепко слившись. Он вошел в нее, и так они застыли, слушая себя. Они слышали, как в них перетекает, нежно шумя, общая кровь. Он едва слышно прикоснулся губами к ее раненому подбородку. Консервный нож, говоришь. Как это тебя угораздило. Его руки нашли, сжали ее голову. Его лицо легло на ее лицо, придавило всей тяжестью. Она будто ощутила на своем лице каменную древнюю плиту. Не надо так, я задохнусь. Он поднял голову и, лежа на ней, проникая в нее все глубже, покрыл ее лицо вспышками поцелуев. Нашел ее рот. Их губы потекли от жара, растаяли, поплыли, скользнули друг в друга, как рыбы в спасительную воду с берега, со льда. О, я чуть не замерз без тебя. И я чуть не застыла. Мы живы. Мы в огне.

Языки переплелись. Она закинула руку и потрогала у него на голове косичку. Милая, седая косичка, кисточка. Ее остричь ножницами, перевязать бечевкой, писать ею новые картины. Я богата, я куплю тебе много кистей и красок. Я куплю нам золотой дворец в самом сердце твоей пустыни Гоби, и мы будем там жить. Он подался навстречу ей, сделав лишь одно движение — вдвинув себя в нее до отказа: так вдвигают в тело кинжал — по рукоять, — и она закричала. Она кричала от счастья, и он закрыл ей рот поцелуем. И снова поднялся над ней, и снова обрушился в нее, — так водопад рушится на высохшие под солнцем скалы. Там, в Саянах. Там, на Байкале. Там, в наших прежних жизнях. Ты мой Тюльпан. Ты мой алмаз. Ты мое все, вся моя жизнь. Все, что было — сгорело, сожглось в корабельной топке, когда я плыл домой через Атлантику. Есть только ты.

— Люба!..

— Я не Люба.

Она плыла под ним, втекала в него, как река. Ее ноги оплетали его, как ветви. Ее руки обжигали его мокрую, бугрящуюся спину, ощупывали, дрожа, его худые ребра. Она сама, отвечая ему на устремление страсти, подавалась к нему, навстречу, еще, еще сильнее, вот так.

— Ты… не Люба?.. а кто… зачем… а, мне все равно… все равно… я люблю тебя — любую… под другими именами… нищую… под забором… в блеске богатства… какую хочешь… молодую… старую… если ты обрюзгнешь, покроешься морщинами, обвиснет твой живот… потухнут глаза… и тогда я буду любить тебя…

— Я Алла, — она нашла, плача от радости, лежа под ним, извиваясь, губами его рот, и снова они задохнулись, играя языками, и нырнули в золотую тьму. Она оторвалась от него. Коснулась губами, зубами тусклой золотой сережки в его правом ухе. — Зови меня Аллой. Так зовут меня.

Их тела тусклым старым золотом светились во мраке, на грязном дощатом полу, на сваленных второпях в кучу старых штопанных тулупах, кофтах, плащах, добытых по дешевке, за копейку в развалах привокзального сэконд-хэнда.

* * *

У меня было мало времени.

У меня оставалось уже очень мало времени.

Я устроила сцену Беловолку. Я ворвалась к нему в кабинет, он был, слава Богу, один, без Изабеллы и без Вольпи — а куда, кстати, исчез Вольпи?.. вторую неделю я не видела его, — и, внаглую наставив на него палец, будто пистолет, недолго думая, я заорала: «Все! Хватит! Не хочу больше притворяться! Ты убил Любу! Это ты! Ты!»

Я брала его «на арапа». Я уже умела читать по лицу, врет человек или говорит правду.

И я поняла, что нет, не он. Что никогда он не смог бы сделать этого.

Он побелел от негодования. Он открыл рот, чтобы ответить мне, чтобы выпалить мне в лицо что-нибудь обидное, оскорбительное, чтобы оглушить меня, посадить на место, — и ничего не смог выдавить из себя. Он стоял передо мной молча и глотал ртом воздух. И я видела, как на его лице крупными буквами было написано: «ТЫ ДУРА, АЛЛА СЫЧЕВА. ДУРА ИЗ ДУР».