Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

И все же в основном люди при коммунистических режимах не имели дела с щедрым подкупом, жесткими угрозами или поощрениями. Большинство не стремилось ни в партийные боссы, ни в гневные диссиденты. Они хотели наладить жизнь, восстановить свои страны, дать образование детям, кормить семьи и держаться в стороне от тех, кто имеет власть. Но восточноевропейская культура «разгула сталинизма» не позволяла заниматься всем этим, просто сохраняя молчаливый нейтралитет. Никто не мог быть аполитичным: система требовала, чтобы все граждане неустанно ее восхваляли, пусть даже неискренне и вынужденно. По этой причине в своем подавляющем большинстве граждане Восточной Европы вовсе не заключали сделку с дьяволом и не продавали свои души, становясь осведомителями; они просто поддавались всеобъемлющему, каждодневному психологическому и экономическому давлению. Сталинизм отличался наличием больших групп людей, которым не нравился режим и которые знали, что его пропаганда фальшива, но под давлением обстоятельств были вынуждены подчиняться. Из-за отсутствия лучшего определения я назову их «колеблющимися» или «вынужденными» коллаборационистами.

Например, после возвращения в ГДР из сибирского лагеря некто Вольфганг Леманн хотел найти работу на стройке, но из-за его лагерного прошлого все от него отворачивались. Кто-то посоветовал ему вступить в общество немецко-советской дружбы. Он так и сделал. К счастью, у него оказался также русский товарищ, который смог написать письмо, удостоверяющее, что даже во время пребывания в ГУЛАГе Леманн оставался добрым другом Советского Союза. В итоге он получил работу[1162]. Михал Бауэр, бывший боец Армии Крайовой, который тоже отсидел в ГУЛАГе, после возвращения устроился в государственную компанию. Каждый день весь ее персонал собирался на утреннюю политинформацию. Бауэру иногда приходилось руководить этими собраниями, хотя сам он никогда не симпатизировал коммунизму: «Мне говорили: „Бауэр, завтра с газетами работаешь ты, найди подходящую тему“… Если отказываться заниматься этим, могли уволить с работы»[1163].

Музыкант Анджей Пануфник также не питал любви к системе, которую считал «художественно и морально бесчестной». «Я испытывал отвращение при мысли о том, что мне предстоит в творческом акте отразить „борьбу людей, победно шагающих к социализму“», — писал он. После войны Пануфник не желал ничего иного, кроме как участвовать в восстановлении страны и сочинять музыку. Но чтобы ему позволили делать это, нужно было вступить в Союз польских композиторов. Когда Союзом был объявлен творческий конкурс на сочинение новой «Песни объединенной партии», молодому композитору тоже пришлось в нем участвовать: ему сказали, что в случае отказа не только сам он потеряет место в Союзе, но и весь Союз лишится финансовой поддержки государства. Он написал песню «буквально за несколько минут, положив какой-то абсурдный текст на первую пришедшую в голову мелодию. Все это было полнейшим вздором, и я ухмылялся, отправляя работу в жюри», — вспоминает композитор. Когда его песня получила первый приз, Пануфник испытал полнейшее замешательство[1164].

Все приведенные примеры достаточно типичны. К 1950-м годам граждане Восточной Европы в основном работали на государство, жили в государственных домах и квартирах, водили детей в государственные школы. Они зависели от государственной системы здравоохранения и покупали еду в государственных магазинах. Они по понятным причинам остерегались конфликтовать с государством — за исключением самых крайних случаев. Но подобные случаи были редкостью, ибо в мирное время жизнь большинства людей лишена драматизма.

В 1947 году, например, советская военная администрация в Восточной Германии обнародовала приказ № 90, регулирующий деятельность издательств и типографий. Согласно этому документу, каждый типографский станок подлежал лицензированию, а на этом оборудовании можно было печатать только те книги и брошюры, которые получили предварительное одобрение цензуры. Конечно, нарушение этих простых правил не влекло за собой арест или расстрел, но вполне могло послужить причиной наложения штрафа на владельца типографии или вообще ее закрытия[1165]. Наличие такого документа ставило собственника печатного станка в Дрездене или Лейпциге перед простым выбором: или он следует закону и печатает только то, что дозволено, или нарушает закон, рискуя потерять лицензию и, следовательно, средства к существованию. Для большей части собственников второе оказывалось абсолютно неприемлемым. Для тех, у кого были больная жена, сын в советском лагере или нуждающиеся в поддержке престарелые родители, причины оставаться в рамках закона оказывались более вескими.