Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Только после этого унизительного поражения большевики сделали вывод о том, что время революции еще не пришло. Польские рабочие и крестьяне, горько сетовал Ленин, не смогли подняться против своих эксплуататоров и вместо этого «нападали на храбрых красноармейцев из засад, забивали их до смерти, морили голодом»[171]. Сталину, как преемнику Ленина, предстояло объяснить это поражение, заново интерпретировав марксистскую теорию. В 1924 году он с большой помпой объявил, что теперь социализм может быть построен в одной отдельно взятой стране. Как бы банально это ни звучало сегодня, в то время такой шаг стал фундаментальным сдвигом в революционной доктрине, с которого начался разрыв Сталина с его главным партийным соперником — интернационалистом Троцким.

Кроме того, он ознаменовал начало серьезных перемен во взаимоотношениях Советского Союза с внешним миром. После сталинского заявления западные страны начали расширять свои контакты с Москвой. В 1924 году Великобритания объявила о дипломатическом признании СССР. Через девять лет официальные отношения с Советским Союзом установил и новый президент США Франклин Рузвельт. Среди прочих в необходимости такого решения его убеждал и Уолтер Дарэнти, работавший в Москве американский журналист, отличившийся тем, что годом ранее ухитрился «не заметить» массовый голод на Украине. «Слово „большевик“, — писал он тогда в New York Times, — перестало очаровывать или вселять ужас».

Советский Союз стал нормальной страной; более того, он, по-видимому, не собирается менять очертания своих границ[172]. Но, как выяснилось позднее, о мировой революции не забыли — она просто была отложена. К 1944 году СССР был готов вернуться к этому проекту.

Глава 3 Коммунисты

Тот, кто шельмует Вас,

порочит партию и рабочий класс…
Тех, кто этого не понимает,
Враги народа поджидают.

Поэма, посвященная Вальтеру Ульбрихту[173]

Когда-то их имена были начертаны на алых транспарантах, а портреты украшали многотысячные парады. Убранство любого чиновного кабинета не было полным без их фотографии, висящей на стене. Без них не могло обойтись ни одно торжественное мероприятие. Они внушали благоговение и страх. Даже близкие друзья начинали говорить с опаской, стоило им только войти в кабинет. Но сегодня люди, которых иногда называют «маленькими Сталиными» — Вальтер Ульбрихт, Болеслав Берут, Матьяш Ракоши, — не пользуются ни малейшим уважением ни в Германии, ни в Польше, ни в Венгрии. Даже оказавшись на вершине могущества, ни один из них не располагал всей полнотой власти. Рождавшиеся вокруг них культы были лишь бледной копией сталинского культа. Самого Сталина нередко называли «величайшим гением, продолжателем бессмертного дела Ленина», но о его восточноевропейских подражателях нельзя было сказать ничего подобного[174]. В то же время ни одно описание послевоенной Восточной Европы не будет полным без хотя бы краткого знакомства с людьми, чьи имена и лица некогда столь навязчиво украшали улицы бывших социалистических стран.

Из трех упомянутых персонажей Вальтер Ульбрихт, пожалуй, выделялся особенно малообещающей юностью. Сын бедного портного, он рано оставил школу, чтобы работать столяром. Позже он присоединился к Образовательной ассоциации молодых рабочих — социалистическому клубу, где осуждались пьянство и азартные игры и поощрялись откровенные дискуссии и воскресные пикники на природе. Во время загородных прогулок члены клуба привязывали к своим дорожным палкам красные платки и распевали марксистские песни. По-видимому, именно в тот период жизни будущий генеральный секретарь фанатично усвоил пуританскую мораль и глубочайшее почтение к толстым книгам[175].

Подобно многим своим сверстникам, Ульбрихт в 1915 году был призван в германскую армию, но в 1918-м дезертировал из ее рядов. Глубочайшее впечатление на него произвела скоротечная рабочая революция в Лейпциге, свидетелем которой он стал в том же году после своего бегства из армии. Примерно в то же время будущий вождь немецкого пролетариата открыл для себя марксизм. Как писал один из его биографов, «в нем он увидел относительно простую и убедительную формулу, позволявшую упорядочивать и объяснять все прочитанное, услышанное и увиденное. Здесь скрывалась сама „правда“ — та истина, которую правящие классы пытались искоренить и спрятать от народа»[176].