Железо и кровь. Франко-германская война

Впоследствии и публицисты, и историки представляли это требование в качестве «идеи фикс» германской общественности. Делалось это с различной целью — от обоснования необходимости самой аннексии до оправдания Бисмарка, который под давлением общественного мнения не имел возможности смягчить свои условия. На деле ситуация была более сложной. Безусловно, значительная часть германского общества — в первую очередь националистически настроенные представители среднего класса — требовали «восстановления исторической справедливости». Твердила о ней и германская пресса, подхватившая эту тему после августовских побед. Идея аннексии находила поддержку у большинства политических партий. «После огромных усилий и жертв Германия не позволит лишить себя возвращения Эльзаса и Лотарингии, — писал 22 августа либеральный политик Рудольф фон Беннигсен своему однопартийцу Эдуарду Ласкеру. — По этому поводу существует только одно мнение»[937]. Фактически объединение Германии и приобретение Эльзаса и Лотарингии превратились в две части одного лозунга.

Однако прусское правительство, в свою очередь, активно использовало лозунг возвращения Эльзаса и Лотарингии для того, чтобы мобилизовать общественность, придать смысл дальнейшему ведению войны против Франции, сформировать общую цель и тем самым облегчить процесс объединения страны. Глава гессенского правительства Рейнгард фон Дальвиг, противник прусской гегемонии и Бисмарка, уже в последний день июля написал в одном из своих писем: «Если Пруссия одержит решительную победу и возьмет Эльзас и Лотарингию, ни сам король Вильгельм, ни мы не сможем избежать провозглашения его императором»[938]. Соответствующая кампания в прессе во многом стимулировалась и направлялась правительственными органами.

Второй важной темой правительственной пропаганды в германских государствах стала неизменная враждебность Франции. Журналисты скрупулезно подсчитывали, сколько десятков раз за последние два века германские государства становились жертвой французской агрессии. При этом постоянно проводились параллели с 1813 годом, с Освободительной войной против Наполеона I, которая сама по себе приобрела в немецком общественном сознании характер важнейшего с точки зрения национальной идентичности исторического мифа[939].

И все же в течение осени усталость от войны продолжала нарастать. Особенно ярко она проявлялась в южногерманских государствах. Даже капитуляция Рейнской армии в конце октября не смогла переломить эту тенденцию. Провинциальные чиновники докладывали в Берлин о том, что, несмотря на «энтузиазм», народ хочет мира и общее настроение ухудшается[940]. Пару недель спустя поражение при Кульмьере вызвало в германских государствах негативный отклик, совершенно непропорциональный действительному размеру бедствия. К этому моменту эйфория от первых побед окончательно улетучилась; в общественном мнении произошел серьезный перелом[941].

Растущая фрустрация выражалась, в том числе, в ненависти к французам, которую старательно культивировала верная правительству пресса. Именно это желание как можно скорее окончить войну и одновременно жестоко покарать «наследственных врагов» сделало столь популярным в самых разных слоях населения требование начать артиллерийский обстрел Парижа. И в армии, и в тылу отношение к французам становилось все более негативным. «Галлы переняли худшие черты римлян, не утратив свои худшие черты, — писал в своих мемуарах Генрих Фрич, врач, отправившийся на войну добровольцем. — Вероломные, лживые, высокомерные в час успеха, злобные, жестокие, несправедливые, быстро падающие духом в несчастье, такими описывал их Цезарь, такими они и остались»[942].

Зимой настроение достигло своей низшей точки. Праздники в честь успехов германского оружия практически полностью прекратились. В Южной Германии после капитуляции Меца их не было вовсе; новости о победах вызывали не столько радость, сколько беспокойство за судьбу близких, которые могли погибнуть в бою. Усталость от войны выражалась и в уменьшавшейся готовности немцев подписываться на военные займы и делать пожертвования на благотворительные цели.

Даже провозглашение империи не вызвало всплеска энтузиазма. Только окончание войны привело к новой волне ликования. Заключение предварительного мира, а затем и возвращение победоносных войск на родину вновь сопровождались массовыми торжествами, иллюминациями и салютами. День рождения императора — 22 марта — отмечался как общенациональный праздник.

Перед правительствами германских государств с самого начала стояло несколько задач. С одной стороны, необходимо было обеспечить войну в экономическом плане; с другой — произвести психологическую мобилизацию населения. Эти два направления были тесно связаны между собой, поскольку от массовой поддержки зависел размер того бремени, которое можно было возложить на население.