Железо и кровь. Франко-германская война

Полным признанием необратимости происходящего во Франции, в свою очередь, стало принятое 5 ноября решение коронного совета, одобренное императором Францем-Иосифом, отменить все приготовления к мобилизации и вернуть армию на положение мирного времени, дабы не тратить больше денег понапрасну. Австро-венгерский военный министр призывал пересмотреть это решение вплоть до самого франко-германского перемирия, но никакого влияния на правительственный курс он более не имел[864].

Утрата папой римским прерогатив светского правителя, им, разумеется, не признанная, заставила активизироваться и дипломатию Святого престола. 12 ноября 1870 г. папа Пий IX обратился одновременно к немецкому кардиналу Ледоховскому и архиепископу парижскому Гиберу с призывом мобилизовать силы католиков двух стран в пользу заключения скорейшего мира. Однако этот демарш никакого успеха не имел. Ожидаемый провал ждал и инициативу кардинала города Руана, в декабре 1870 г. направившего напрямую прусской королевской семье и Бисмарку послание с мольбой ускорить подписание мира и инициировать созыв международного конгресса, который гарантировал бы права и свободу действий папы римского после занятия Рима итальянскими войсками[865].

Провозглашение республики, установление осады Парижа и превращение войны для французов в освободительную способствовало повороту в британском общественном мнении в пользу Франции. Публикация Берлином дипломатических нот 13 и 16 сентября, обосновывавших необходимость аннексии Эльзаса и части Лотарингии, была не только без сочувствия встречена британскими газетами, но и окончательно привела премьер-министра Уильяма Гладстона в ряды сторонников «компромиссного мира»[866]. 30 сентября премьер впервые выдвинул на заседании кабинета предложение выступить с официальным протестом против планов аннексии, но не нашел поддержки подавляющего большинства министров, включая главу Форин-офис лорда Гренвилла. Министры противопоставили инициативе разумные доводы, сославшись на то, что без поддержки других великих держав такой протест не возымеет на Берлин никакого действия и только ухудшит англо-германские отношения.

Аргументы Гладстона относились не к области здравого смысла, а к сфере морали. Он одним из немногих тогда апеллировал к защите прав населения Эльзас-Лотарингии: «Чего я больше всего боюсь, так это того, что, если Франция потерпит крах, подобно южноамериканским штатам, <…> она внезапно заключит мир, бросив этих людей с тем же безразличием к их чувствам, с каким Бисмарк, как выходит из его слов, их добивается»[867]. Бесчисленными письмами лидер либеральной партии пытался переубедить своих коллег, завоевать поддержку королевы Виктории и редакторов ведущих газет. Чтобы сделать свои доводы более «материальными», премьер также принялся собирать из всех доступных ему источников сведения о ситуации в Эльзасе, переправляя их в Форин-офис.

В середине октября по инициативе Гладстона Гренвиллом был инициирован обмен мнениями с Петербургом по вопросу совместных действий, которые могли бы повлиять на смягчение германских требований к Франции. Все более неблагоприятная позиция Великобритании беспокоила прусского министра-президента, однако очередная попытка Гладстона потерпела неудачу. Российское руководство, готовившееся к пересмотру Парижского трактата, утратило интерес к коллективным акциям нейтральных держав.

Тем не менее 20 октября британское правительство обратилось к Парижу и Берлину с призывом вернуться к обсуждению вопроса о заключении перемирия и проведении выборов во французское Национальное собрание. Англичане нашли поддержку в Вене и Флоренции, однако противоборствующие стороны воспользоваться британским демаршем не спешили. Бисмарк исходил из того, что любое перемирие должно по своим условиям предвосхищать итоговые положения мирного договора, включая территориальные. В противном случае простая приостановка боевых действий только играла бы на руку французам, позволяя им перегруппировать силы для продолжения сопротивления.

Между тем, 21 октября в Тур из своей сорокадневной поездки вернулся Тьер и французское правительство смогло подвести неутешительные итоги. Республика не получила официального признания со стороны ни одной из великих держав. Ни одна из них не согласилась взять на себя посредничество в пользу Парижа, рискуя своими отношениями с Берлином[868]. Подобный нажим мог получить вес только в случае угрозы прибегнуть к силе, к чему ни одна из держав, безусловно, не была готова, несмотря на всю приверженность принципу «европейского равновесия». Все, что в этой ситуации смогла сделать для французского правительства российская дипломатия, — получить от германского руководства согласие принять Тьера в Версале.