Желтая лихорадка

— Тебя кто-то привез на машине? Ну гляди, разглядывай, я тебе все покажу. И земные часы, они нужны, чтобы телескоп двигался по кругу, как Земля. Сегодня великолепная погода для наблюдений. Хочешь взглянуть на Марс и на Луну? Покажутся тебе совсем рядом. Увидишь кратеры, горы! И покажу тебе, как делаются фотоснимки. Теперь наша работа уже больше не такая романтичная, как во времена Галилея или Кеплера. Здесь не мы разглядываем небо, это за нас делает фотоаппарат. А мы считаем, считаем… Ну, и делаем спектральные анализы.

Зазвонил телефон.

— Чизмаш слушает. Сервус. Спасибо. Все о’кей. — Мы ночью по нескольку раз звоним друг другу, — поясняет Янош. — Ты видишь сама, здесь все открыто, может кто угодно прийти и напасть на меня. Ну, что ты так перепугалась! Конечно, никто не нападет, ты же знаешь, но мало ли… А то, бывает, волки забегут на станцию. Или в таком холоде вдруг уснешь и окоченеешь. Ну, и, наконец, эти инструменты, приборы — все под высоким напряжением. Могут быть короткие замыкания. Поэтому мы обязаны перезваниваться во время вахты, чтобы никто не чувствовал себя в одиночестве, заброшенным во Вселенной, где плывешь один-одинешенек на маленькой льдинке. А знаешь, как успокаивает одна мысль о том, что мы можем рассчитывать друг на друга! Какую-то уверенность придает… Хочешь хлеба с салом? У меня здесь и термос с черным кофе. Налить? Здесь никак нельзя засыпать. Позвонить Лаци Хорвату, чтобы он пришел потом за тобой? Сам я не могу отойти от телескопов.

— Что ты! Я не усну, я хочу, с тобой побыть, а ты рассказывай, рассказывай о своей работе.

Они пили кофе, иногда Янош вставал, проверял что-то в приборах, подкручивал, менял насадочные кольца, объективы. Кати вспоминала, как задумывалась в юности над тем, что Вселенная расширяется, и удивлялась: как это — «расширяется», если она и так бесконечна? И как это может быть, что между звездами находится какое-то вещество, если расстояния между ними измеряются миллионами световых лет… Янош смотрит на вычислительные машины без всякой торжественности, словно все эти телескопы и прочие механизмы — обычные верстаки или заводские станки и он зажимает Вселенную в обычные тиски на этом своем верстаке. А затем одним движением вынимает пластинку из фотоаппарата, словно на снимке не кусочек Вселенной, а, скажем, лоскуток ткани, снятый с ткацкого станка.

— Кати, ты гляди не усни!

— Нет-нет, что ты!

— Хочешь, я расскажу тебе, как шлифуют такие огромные линзы? Или объясню устройство телескопа.

— Янош, а тебе никогда не бывает страшно?

— Страшно? От чего?

— Ну, от всего этого? Как велик небосвод, или Вселенная, что ли…

— Когда я только стал астрономом, я действительно содрогался от одной мысли об этом. Но сейчас меня интересует только та крохотная частичка, которую составляет моя собственная работа. Здесь, на этом месте, должен сидеть я и правильно, точно считать…

Кати посмотрела на худощавое лицо Яноша. На его синие-синие глаза, натянутую по самые брови меховую шапку. И на эти неуклюжие валенки, в одном из которых протез. Подумала: как же это он по многу раз взбирается в обсерваторию по этим обледенелым ступеням? И неужели сюда заходят волки?

— Ты мне так и не сказала, кто тебя привез сюда.

— Никто. Сама приехала. На автобусе.

— И через лес одна шла?

— Я здесь, а остальное неважно, правда ведь?

И в этот момент Кати решила: не нужно ей никакое воскресное приложение. Она будет бороться. Бороться решительно, не отступая! И ни слова не скажет обо всем этом своему Яношу.

СОН

Вот уже много месяцев она видит один и тот же повторяющийся сон. Ей снится, что она открывает дверь. Куда же она хочет войти? В кабинет диагностики? Или в палату? И вдруг оказывается в складском помещении. Темно, воют сирены… Когда она увидела этот сон впервые? Да, в самом деле, когда? В тот день, когда так глупо повздорила с доктором Дяпаи?

…Это было примерно в половине второго. Она шла по коридору к столовой в надежде, что, может быть, еще что-нибудь получит на обед.

Дверь одной из палат была полуоткрыта, и она услышала сердитый голос, злорадный смех. Что там происходит?

В палату на четверых было втиснуто девять кроватей, возле одной стояла медицинская сестра Тереза, держа тарелку с блинчиком, и возмущенно, а вместе с тем торжественно докладывала доктору Дяпаи:

— Если бы я не пресекла это безобразие, она бы и второй блин слопала!

— Возмутительно! — поддержал ее молодой доктор, известный тем, что после обеда он обычно отправлялся в буфет и съедал там шесть «наполеонов» или шесть эклеров. — Эти диабетики вечно воруют и лгут. С диабетиками нужно построже, в ежовых рукавицах приходится держать…

Виновница происшествия, которая «ворует и лжет», съела блинчик. И теперь, бледная от страха, худющая, потная, со спутанными волосами, отвернулась к стене, делая вид, что все это к ней не относится и она не понимает этих сыплющихся на нее оскорблений, даже не слышит их.

Остальные больные злорадно хихикали. Одна из них — тучная печеночница — подлила масла в огонь:

— Она и у меня вечно все цыганит. То сахар, то хлеб.