Желтая линия

— А чем мы от них отличаемся? Ты так и не уяснил, Беня, что мир един в своей сущности. И наша матушка-Земля по большому счету мало чем отличается от всей Цивилизации.

— Ну не скажи.

— А вот и скажу. Представь, что приехал ты в Америку или хоть в Германию. Сначала ты никто и живешь скопом вместе с китайцами, мексиканцами и прочими ловцами счастья. Получаешь пособие, лишь бы не убивал и не грабил. Вот ты устроился мусорщиком и уже можешь позволить себе свою комнатку. Потом начинаешь торговать пирожками, богатеешь, открываешь дело. И вот у тебя уже свой дом, машина, ты можешь полчаса в день проводить в баре. А рядом в таком же доме живет сосед, у которого такое же дело. Богатеешь еще — переезжаешь в другой район, к себе подобным. Те же самые холо, только границы чуть размыты.

— Ну видишь — размыты.

— Потому что мы несовершенны! Беня, будь уверен, границы станут прямыми и четкими. Чем цивилизованнее общество, тем усерднее оно делит себя на клеточки. В каждой клеточке по человечку. Каждый себя осознает частью целого и уважает. А иначе, как блюсти порядок, как кормить всю эту ораву? А нужна еще и надежда на счастливые перемены, и, стало быть, следует предусмотреть переходы с одной клеточки на другую. И весь этот шахматный порядок должен держаться естественным путем, а не на полицейских штыках.

— А кстати, тут есть полиция? Мне просто интересно, с какого холо меня нельзя будет стучать дубиной по спине?

— Может, полиция есть, но роль у нее небольшая.

— Никто не ворует, не грабит? Все только созидают?

— Ну а что ты украдешь? Денег ни у кого нет. Драгоценности — абсолютно без толку. Что еще, красивые штиблеты? С тебя их снимут, тебе не положено.

— А вкусную еду?

— Ты за нее готов рискнуть будущим? Да и не дойдешь ты до вкусной еды, перехватят, как только на чужую линию наступишь.

— Значит, все-таки есть полиция.

Во время таких разговоров я смотрел на Щербатина с любопытством. Стоило прикрыть глаза, и казалось, что передо мной тот же Щербатин, что и прежде, — лысый балагур с жуликоватой усмешкой. Те же бодрые нотки в голосе, та же уверенность и снисходительность. А поглядишь — и увидишь длинноволосого угрюмого громилу. И все словечки уже приобретают какой-то иной цвет.

— Знаешь, Щербатин, я никак не могу поверить, что могу теперь плевать в потолок, а Цивилизация будет меня кормить и развлекать. Как-то слишком быстро я заработал пожизненную пенсию.

— Почему нет? Тебе же обещано.

— Мало ли, что обещано… Может, тунеядцев ссылают на урановые рудники и заставляют работать.

— Беня, откуда такие жуткие мысли? Кто тебя тут заставлял работать? Не хочешь — не работай, глотай свою зеленую кашу. Другой вопрос — устроит ли тебя пожизненный комбикорм, когда другие лакомятся котлетками?

— Допустим, устроит.

— Допускать нельзя. Таких идиотов, которые готовы топтаться на месте, наберется от силы дюжина на Вселенную.

— А по-моему, людей с минимальными запросами везде достаточно. Сколько я таких знал — художники, философы. И поэты, конечно. Устраивались дворниками — хватало на хлеб и чай, зато масса времени.

— Это было там, Беня. Здесь не так. Здесь каждый рвется к большой кормушке, потому что так принято. Общая энергетика движет людьми. Некогда философствовать — сразу останешься позади других. Если и найдется один лентяй, то, думаю, Цивилизация его прокормит, не обеднеет.

— Значит, смысл жизни в том, чтобы пересесть с комбикорма на котлетки. Ты не слишком упрощаешь?

— Помилуй, Беня, разве это просто? Разве просто день за днем двигаться, карабкаться, не давать себе отдыха? Жизнь — это тяжелая работа. Это не состояние, а процесс, поступательное движение. Легко живется только бомжам и алкоголикам — они не стараются жить. Они плывут по течению.

— Это неудачное сравнение, Щербатин. Не думаешь ли ты, что писать стихи легче, чем собирать бутылки?

— Нет, я полагаю, что тебе сейчас будет не до стихов. Стихи — это… ну, просто неактуально. Это может быть твоей маленькой причудой, но не смыслом жизни. Ты и сам поймешь, когда окунешься в водоворот жизни.

Я разозлился. Щербатин уже не в первый раз пытался похоронить мое предназначение. Но сегодня он делал это особенно цинично. Впрочем, плевать я хотел на его цинизм. Я сберегу огонек, горящий внутри, сколько бы льда ни вывалил на него мой приятель.

* * *

Космопорт здесь был воистину огромным. Настоящий город, полный людского говора, суеты, шума машин и гула взлетающих кораблей. Мы, несколько сотен пассажиров, выползли из своего транспорта, как вязкая серая каша. И тут же потонули в сутолоке и движении бесконечных людских потоков.

— Вновь прибывшие, оставаться на месте! — гремел чей-то голос. — Не выходить за пределы модуля, ожидать дальнейших распоряжений…