Желтые очки

— Расселся, важный какой. Ох, дам я ему сейчас, ох, дам.

Я оглянулся так резко, что у меня что-то дернулось в шее.

Вблизи от меня никого не было, только на ступеньках подъезда сидел карапуз лет четырех-пяти и сосредоточенно возил по асфальту свой паровоз.

Он изредка поглядывал на меня насупясь, но я сидел неподвижно, и он продолжал играть.

— Сидит тут, расселся, — застрекотал голосок, он вился где-то возле моего уха. — Сейчас подойду, подпрыгну и дам. Чтоб очки в мелкие дребезги. Ох, завоет он тогда, ох, застонет! Ишь головой завертел. Заволновался, чувствует! Вот выбью два передних зуба — всю жизнь будешь шамкать, собака.

Вне всякого сомнения, слова относились ко мне.

Я встал, пошел по направлению к малышу, голосок усилился.

— Иди, иди навстречу гибели. Иди, иди, я тебя ногами до смерти запинаю…

Я снял очки — голос пропал. Пропал и треск, и шум, в ушах пел ветер.

Малыш по-прежнему пыхтел, ползая по ступенькам.

Дрожащими руками я надел очки — в ушах запищало, как в маленьком транзисторе:

— Иди, иди, в живых не останешься…

И, не сообразив как следует, что происходит, я подошел к малышу вплотную и встал над ним, сунув руки в карманы.

Он поднял круглые свои глазенки, испуганно на меня посмотрел.

— Попробуй только тронь, собака! — чирикнуло над ухом. — Вот позову отца, он из тебя свиную отбивную сделает!

— Ты что же это, — сказал я сурово, — безобразник? Кто разрешил тебе такие гадкие слова говорить?

— Я ничего не говорю, — сказал малыш хриплым голосом и заплакал. — Я ничего не говорю, что я тебе сделал? Иди отсюда, чего пристал?

Смутившись, я отошел от ступенек и обернулся.

Карапуз глядел мне вслед и молчал. Но в ушах моих стрекотало:

— Большой, а дурак! Большой, а дурак! Что, взял? Спасаешься бегством?

Мне стало жутковато, и я поспешил домой.

Дома не было никого.

Я заперся у себя в комнате и начал исследовать очки. В них по идее должен быть вмонтирован микроприемник.

Но ничего, кроме проволоки и плексигласа, в очках моих не было.

Я размотал всю проволоку, поскреб отверткой стекло, попробовал даже осторожно поджечь. Плексиглас горел, как настоящий.

По-видимому, весь секрет именно в проволоке: она была как бы антенной, образующей колебательный контур. Но обязательно должен быть динамик. Сама по себе антенна не могла звучать.

Я провозился с очками до маминого прихода, но динамика так и не нашел.

Когда стукнула входная дверь, я кончал наматывать проволоку на дужку.

Мне не хотелось пробовать очки на маме, но я боялся, что в них что-нибудь сломалось, и, когда мама тихонько толкнулась в дверь моей комнаты, я быстро посадил очки на нос и открыл ей дверь.

Мама испугалась.

— Господи, что с тобой? Глаза болят? — быстро спросила она. «Господи, что с ним, глаза болят», — маминым голосом прострекотали очки.

— Нет, что ты, — сказал я смущенно. — Так, дурака валяю.

— А, ну валяй, валяй, — сказала мама. «Пусть пококетничает, ничего, — чирикнули очки. — А то еще усы отпускать соберется. Очки можно снять, с усами сложнее».

При чем тут усы — мне было непонятно. При всем своем желании я никак не мог их отпустить: под носом моим вылезло всего лишь одиннадцать длинных и толстых белесых волосинок. Я потому знал количество, что аккуратно их подстригал.

Очки мои сползли на кончик носа.

— Смешной ты какой, — сказала мама. «Весь в отца», — пояснили очки.

То, что отец казался маме смешным, было для меня новостью.

Но, в общем, больших расхождений в маминых словах и мыслях я не обнаружил, и это было приятно.

Я дал себе твердое слово не надевать очки в семейном кругу и держал его до самого позднего вечера.

На ночь мы сгоняли с отцом партию в шахматы.

Не удержавшись, я все-таки нацепил очки.

Отец рассеянно взглянул на меня:

— С обновкой тебя, — и углубился в партию.

Он, как всегда, проигрывал, очки смиренно жужжали: «Так, он нас так, а мы его так, Иван Иванычу позвонить, ведомости заполнить, мы ему так, а он нам так, и что же мы имеем? Имеем мат в три хода. Эх, сынка, сынка, сидишь в очках и ничего не видишь. А если так — он так, а мы ему так, нет, догадается, и тут мат в три хода, нет, в два, не надо обижать мальчика, пойдем сюда, нет, стоп, уж слишком явно, Иван Иванычу позвонить, ведомости заполнить. Так что ж нас мучит, что ж нас мучит?» И он подставил ферзя под стандартную вилку.

Я покраснел.

— Ты что же это, поддаешься, значит?

От обиды у меня из глаз чуть не брызнули слезы.

— Где? Что? — забормотал отец, бросив на меня быстрый взгляд. — Ах, это! Фу, черт, сглупил!

— Не буду я с тобой играть, — сухо сказал я и снял очки. — Ты что из меня дурачка делаешь?

— Ах, дурачка? — рассердился отец. — Ах, дурачка? Ну, погоди, сейчас я из тебя как раз дурачка сделаю. Вот это ты видел? А это видел? А это, это? Ну, что теперь скажешь?

Он разыграл размашистую комбинацию слонами и конем, загнал меня в угол — и попался на давно уже заготовленный мною элементарный линейный мат.

Я так и не понял, была эта ошибка случайной или подстроенной, но надевать очки еще раз не осмелился.

— Пап, а что тебя мучит? — спросил я как бы между делом, складывая шахматы в коробку.