Желтые очки

Один Пелепин поднял на меня бессмысленный взор и снова погрузился в свои биологические фантазии. Да Снегов посмотрел презрительно и отвернулся к окну.

— Джоук — значит «шутка», — громко объяснил Морев. — Карпенко у нас джокер в нашей колоде. Есть тузы, есть вальты, дамы, а есть джокер…

Он готов был еще порассуждать вслух на эту тему, но англичанка побледнела еще больше и спросила меня:

— Хау вилл ю эксплейнт ит, Карпенко? Ар ю сик?

— Ноу, ай эм нот, — с натугой сказал я. — Май айз ар илл. Зэй донт лук велл.

Англичанка посмотрела на меня пристально, не смоюсь ли я, но мне было не до смеха, и она успокоилась.

— Хорошо, — сказала она по-русски. — Садитесь и можете надеть ваши очки, если вам без них трудно. Бат зэ ансвер ов Карпенко контейнз ту мистэйкс. Уэар ар зей?

Прохорова подпрыгнула за своей партой и потянула вверх руку.

Класс недовольно зашуршал страницами учебника, как будто там можно было обнаружить анализ моих ошибок, а я сел и, поколебавшись, снова надел очки.

Мне было очень неловко перед англичанкой, но не надеть очки после разрешения было тоже неловко.

Опять заверещало, запищало, защелкало у меня за ушами, забормотал Пелепин, забубнил Морев, но всё это было мне уже неинтересно.

Мне было неинтересно даже, что думает обо мне Иванова.

Возможно, она вообще ничего ни о ком не думает, сидит, моргает — и всё.

Я ерзал за своей партой и переживал. Так вот он какой, этот четвертый этап у англичанки: всё готова позволить, лишь бы над ней не смеялись.

А я-то сижу, как дурак, в своих желтых очках и пример подаю: действительно джокер. Чего доброго, с аквалангами станут на урок приходить, а то и в плавках: с Морева станется.

Мысли вздумал читать, а что с ними делать, с чужими мыслями?

Сама идея показалась мне нечистой. Ну, хорошо, узнаю я, что думает обо мне Иванова, если думает вообще, а потом?

Допустим, влюблена в меня по уши, страдает и видит меня во сне.

Так что же я, шантажировать се стану или ходить за ней но пятам и вздыхать?

А то еще можно писать ей записки с намеками (так и так, мол, тот, кто тебя интересует, ждет тебя там-то и там-то, давай приходи) или просто глупо подмигивать.

Возможно, Морев на моем месте повел бы себя именно так. Но я-то знаю, что будет со мной: в другую школу переведусь, тем дело и кончится.

Это еще я взял наилучший вариант, фантастический, невозможный. А если допустим, что Иванова ко мне равнодушна или терпеть не может? Или видит во мне что-то жутко противное?

Нет, выбросить эти дурацкие очки и не мучиться дурью, как говорит моя мама.

И тут по ослиной логике мне до смерти захотелось узнать, что думает обо мне англичанка. Ну, болен я или комедию играю, способный или неспособный.

Я поднял на нее глаза (она стояла у доски и объясняла «Перфект Континиус») и тут же быстро снял очки: это было дешевое, базарное, недостойное любопытство.

Но англичанка заметила это. Она ласково посмотрела на меня и показала глазами: наденьте, наденьте, ничего, вы мне вовсе не мешаете.

Должно быть, у очков моих был действительно болезненный вид, и это вызывало у англичанки сочувствие.

— Вам плохо видно, Карпенко? — спросила она по-английски, не помню уже как.

Я пробормотал что-то в ответ, покраснел весь, как райское яблочко, протер стекла своих злосчастных очков и снова надел.

Но сделал это не в добрый час, потому что дверь распахнулась, и в класс быстрым шагом вошел директор.

Директор наш был человек неожиданностей, он целыми днями метался по школе в поисках безобразий. Его можно было застать в мужской уборной, в буфете, в физкультурном зале. Он всюду врывался заставал врасплох.

Все, грохнув крышками парт, вскочили, я вместе со всеми, конечно, не успел даже сорвать с носа очки.

— А это что за Фантомас? — спросил директор, посмотрев сначала на меня, потом на англичанку.

— Карпенко жалуется на глаза, — быстро ответила англичанка и, ни в чем не повинная, покраснела.

Должно быть, поняла, что на четвертом этапе допустила воспитательную ошибку.

Я снял очки и тоже покраснел, еще сочнее, чем раньше, так мы стояли с англичанкой оба и краснели, а директор смотрел попеременно то на меня, то на нее.

И класс смотрел, и классу было очень интересно, и Иванова тоже смотрела: без насмешки, без сочувствия, без презрения, просто смотрела.

— Так, — сказал директор, — понятненько. Да вы садись, садитесь. Кроме тебя, Карпенко. Ну, подойди сюда ко мне. Да очки-то надень.

Очки я надевать не стал, но подойти — подошел, конечно. А как еще?

— Ты к классу повернись, чтобы все тебя видели, — сказал директор. — «Мартышка к старости слаба глазами стала, а от людей она слыхала, что это зло не столь большой руки, лишь стоит завести очки».

Надо было видеть, с каким удовольствием он процитировал эти строчки. Он бы цитировал и дальше, но я сказал ему:

— Возможно, я неправ, но и вы неправы тоже. Почему, собственно, мартышка?

— Так, милый, как же еще тебя назвать? — ласково спросил директор. — Очки-то ведь тебе без надобности?

— Без надобности, — ответил я. — Но вы-то об этом еще не знаете. Зачем же сразу оскорблять?