Теперь камин красовался в углу, уже растопленный, – когда только Эрик успел? Вроде бы вместе в квартиру вошли, – на полке стояли стройные подсвечники и большущая керамическая маска.
– Ух ты! – удивилась мама. Подошла, потрогала глазурованную щеку и растерянно оглянулась. – Откуда она?
– Из кладовки! – ответил Эрик.
– Ага… Я думала, давно ее расколотила! – Мама не отрываясь смотрела на глиняную физиономию. – Помню, на курсах лепила. Ее еще в другую мастерскую на обжиг таскали, в нашей печка была мала.
Маска внимательно смотрела на маму, словно вспоминала подробности своего появления на свет и долгие месяцы в кладовке – пока наконец с нее не сорвали газету или не стерли пыль, если забыли закутать, и не водрузили на королевское место. Подсвечники тоже лепила мама, они удивительно подходили маске – скорее всего, потому что глазури в той учебной мастерской было не так уж много и покрывать творения приходилось одним и тем же. Я вспомнила, как мама жаловалась: такие замыслы, а приходится выкручиваться с двумя-тремя цветами.
– Ох как я хотела керамикой заняться, – пробормотала мама, – года два все собиралась и откладывала…
Маска ухмылялась во весь блестящий рот. У камина тоже был довольный вид – казалось, это он маскиным ртом улыбается.
Мы пили чай с пряниками, трепались о том о сем. Бармалей недоверчиво обнюхивал новые кресла, потом обнаглел и принялся точить когти – мы дружно цыкнули и рассмеялись.
Говорили о чем попало: о школе и работе, о новых фильмах и древних легендах. Это было неважно – нам нравилось так сидеть. Когда за окном сумерки, камин трещит, чай пахнет дымом и вообще мы все вместе. Потом оно каждый вечер так повторялось. Иногда мы смотрели кино на мамином компьютере – тоже новом, – но чаще просто разговаривали.
В первый день после каникул Эрик отвез меня в школу на машине.
Я неплохо училась, с одноклассниками ладила, поэтому ненавидеть школу было не с чего. Но и любить тоже. «Ладить» недостаточно, чтобы любить.
Никто меня не обижал, девчонки не задавались, мальчишки не задирали. Я просто была отделена от всех тонкой, но очень прочной прозрачной стенкой, которую, признаюсь, выстроила сама. Так было не всегда. В начальной школе я дружила с Ленкой Ясеневой, рыжей как апельсин девчушкой. «В комнату заходит – как солнышко посветило!» – говорила о ней бабушка.
Я согласна была называть Ленку солнышком, потому что с ней мне и правда было солнечно. Сидеть за одной партой нам учительница не позволяла, потому что мы болтали без умолку, зато перемены были наши. После уроков мы шли то к нам, то к ней – она жила через два дома по той же улице, в первом классе родители забирали нас поочередно. Иногда мы проводили воскресенья впятером – я с родителями и Ленка с мамой. Мама у нее тоже была рыжая, веселая и солнечная. Она пекла изумительно вкусные пирожки, делала нам кукол из ниток и проволоки, часто смеялась и мурлыкала под нос французские песенки.
И однажды получилось так, что это мы с мамой оказались вдвоем. А папа – с Ленкиной мамой…
Как раз начались летние каникулы, и мама решила перевести меня в другую школу, но к осени все изменилось: Ленкина мама, как оказалось, уже давно собиралась уехать в Ригу, а к сентябрю и папе нашли там работу, так что все устроилось само собой. Видеть рядом рыжее солнышко мне больше не пришлось.
Первого сентября одноклассники пялились на меня как на диковинку в зоопарке, но учительница быстро это пресекла, взгляды и шепотки прекратились. А я стала строить стенку, через которую прекрасно долетали приветы, вопросы «как решила задачу» или ни к чему не обязывающая болтовня, но что-нибудь посерьезнее и потеплее отскакивало, как мячик.
Сегодня я оказалась в центре внимания – девчонки заметили и новую машину, и белобрысого водителя. Много вопросов они не задавали, но пол-урока поглядывали в мою сторону и шушукались, пока математичка не пригрозила классу письменной работой. Еле дождавшись перемены, они было сунулись ко мне, но вмешалась Полина, моя соседка по парте, и сплетницы быстро скуксились, а я в очередной раз возрадовалась, что с прошлого года сижу с ней рядом.