Желтый Кром

Мистер Бодиэм слегка коснулся храма Соломона, от него перешел к храмам и церквам вообще. Что отличало эти здания, посвященные Богу? Несомненно, их совершенная, с человеческой точки зрения, бесполезность. Это непрактичные здания — «с вырезанными подобиями огурцов». Соломон мог бы построить библиотеку — в самом деле, что больше отвечало вкусам мудрейшего человека в мире? Он мог бы выкопать резервуар — что было бы более полезного в таком иссушенном зноем городе, как Иерусалим? Но он не сделал ни того ни другого. Он построил дом с вырезанными подобиями огурцов, бесполезный для практических нужд. Почему? Потому что он посвящал эту постройку Богу. В Кроме ведется много разговоров о строительстве военного мемориала. Военный мемориал по самой природе своей посвящен Богу. Это символ благодарности зато, что первая стадия всемирной войны увенчалась победой праведности. Это в то же время зримо воплощенная мольба о том, чтобы Бог не откладывал надолго своего пришествия, которое одно лишь способно принести вечный мир. Библиотека? Резервуар? Мистер Бодиэм осудил эти идеи с презрением и негодованием. Это деяния, посвященные человеку, а не Богу. И для военного мемориала они совершенно не подходят. Предлагалось возвести крытые ворота на кладбище. Это сооружение полностью отвечает определению военного мемориала: бесполезная постройка, посвященная Богу и украшенная вырезанными подобиями огурцов. Верно, одни такие ворота уже есть. Но нет ничего легче, чем построить еще одни. Выдвигаются и другие предложения. Витражи в церкви, мраморный памятник. Оба эти предложения заслуживают восхищения, особенно последнее. Пора уже возвести военный мемориал. Скоро может быть поздно. В любой момент, как тать в ноши, может явиться Бог. Между тем на пути осуществления идеи возникли трудности. Средства, собранные на строительство, недостаточны. Все должны внести пожертвования соответственно своему состоянию. От тех, кто потерял родственников на войне, естественно ожидать пожертвований, равных тем расходам, которые они понесли бы на похороны, если бы эти родственники скончались дома. Дальнейшее промедление грозит катастрофой. Военный мемориал должен быть построен немедленно. Он взывает к патриотизму и христианским чувствам всех своих слушателей...

Генри Уимбуш шел домой, думая о том, какие книги он подарит мемориальной библиотеке, если она когда-либо откроется. Он решил пойти тропинкой через поле: это приятнее, чем по дороге. У первого перелаза через изгородь собралась, дымя сигаретами и разражаясь приступами грубого хохота, компания деревенских парней, неотесанных мужланов в безобразных мешковатых черных костюмах, которые делают каждое воскресенье или праздничный день в Англии похожими на похороны. Парни посторонились, пропуская Генри Уимбуша, и притронулись к своим кепкам, когда он проходил мимо. Он ответил на их приветствие, при этом его котелок и лицо были как одно целое в своей невозмутимой серьезности.

Во времена сэра Фердинандо, подумал он, во времена его сына, сэра Джулиуса, эти молодые люди не были бы лишены своих воскресных развлечений даже в Кроме, далеком и глухом Кроме. Они состязались бы в стрельбе из лука, играли в кегли, плясали, то есть принимали бы участие в общественных увеселениях, чувствуя себя членами общины. Сейчас у них нет ничего, ничего, за исключением аскетического «Клуба юношей», основанного мистером Бодиэмом, да редких танцев и концертов, организуемых им самим. Выбор у этих бедных молодых людей невелик — либо скука, либо развлечения в главном городе графства. Деревенских забав больше не существовало: их искоренили пуритане.

В дневнике Джона Мэннингема от тысяча шестисотого года было странное место, вспомнил он, очень странное место. Некие мировые судьи в графстве Бэркшир — пуританские судьи — прослышали о постыдном прегрешении. Однажды лунной летней ночью они выехали со своими posse[18] из города и натолкнулись среди холмов на группу мужчин и женщин, плясавших в совершенно обнаженном виде у загона для овец. Судьи и их свита направили своих коней прямо в толпу. Как неловко, должно быть, почувствовали себя эти бедняги, как беспомощны они были против вооруженных, обутых в тяжелые сапоги всадников! Плясавшие были арестованы, подвергнуты наказанию плетьми, заключены в тюрьму, посажены в колодки. Плясок при луне с тех пор никогда не было. «Какой древний, земной обряд поклонения Пану был тогда искоренен?» — подумал он. Кто знает? Быть может, их предки плясали в лунном свете еще до Адама и Евы. Ему хотелось так думать. А теперь ничего подобного больше не было. Эти уставшие молодые люди, если захотят плясать, должны проехать на велосипедах шесть миль до города. Деревня брошена на произвол судьбы, лишена естественных развлечений, она не живет больше собственной жизнью. Благочестивые магистратские чиновники навсегда погасили маленький веселый огонек, горевший от начала времен.

И над могилой Туллии лампада

Пятнадцать теплилась веков...[19]