Желтый лоскут

Он целовал ее, гладил по голове, а потом вдруг стал трясти изо всех сил:

— Приди в себя! Я же — Юргис!

Тогда она вдруг вскочила:

— Юргис… Мой Юргис? С белой повязкой? Убийца! Я ненавижу тебя! — и плюнула ему в лицо.

— Это чтоб тебя спасти, нацепил я проклятую белую повязку! — натужно выкрикнул Кевела.

Но Тайбеле только сжалась в комочек:

— В песчаных ямах никого не расстреливали, неправда… А ты в меня хочешь стрелять. Нет! Я еще буду жить и плясать. Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Она принялась петь и притопывать, придерживая руками подол платья, как маленькая.

Но тут же сникла и стала раскачиваться, будто баюкая ребенка:

— Не бойся, деточка, не дам тебя в обиду. Не бойся…

Юргис в отчаянии схватился за голову:

— О господи! Дождемся ночи, Тайбеле, я спасу тебя, вылечу тебя!

Прислонился к стене, снова метнулся к Тайбеле. Потом вытащил из кармана бутылку с самогоном, выпил все до дна и побежал к двери.

Топ, топ, топ…

Тяжелые знакомые шаги часового.

Топ, топ, топ…

— Да ты чего это мечешься, словно оса ужалила в одно место? — вдруг послышался скрипучий голос за стеной. — Пришел тебя сменить. Ступай-ка и ты приложись, — самогону привезли целых три бидона. Первый сорт, хи, хи, хи…

Юргис молчал.

— И девчонок пригнали из того лагеря, расстрелять не успели. Красивые такие, жабы, хоть и жидовки. Поторапливайся, не то опоздаешь, хи, хи, хи…

— Не пойду. Иди назад, я за тебя покараулю, — ответил Кевела. — У меня самогону полно.

— И к девчонкам не хочешь, дуралей?

— Ничего не хочу, отстань!

— Кишка тонка, гимназист. Я это уже в песчаной яме заприметил. Целился в евреев, а стрелял господу богу в окошко. Хотел было я тебя поучить, да ты смылся куда-то. Ничего, можно еще наверстать. Ну, сдавай караул, мой черед заступать.

— Не уйду я.

— Струсил, никак? Дружки гуляют, а он тут торчит. И завтра не пойдешь, когда еврейское добро делить станут? Небось на карачках приползешь, как пес. Тоже мне интеллигент!

Послышался глухой шум, потом будто кто-то покатился, и снова этот скрипучий голос пришедшего:

— Ну чего за грудки хватаешь? Ошалел, что ли, молокосос! А я думал, мы тихо, мирно вместе пойдем. Вещички получше небось сегодня растаскают, вот с носом и останемся. Скажи-ка, сколько здесь этих твоих гаденышей? Навел бы автомат — раз, раз, и аминь… Все равно им завтра отраву дадут. С кофеем. Одно слово, интеллигенты… Такой, мол, приказ. Негоже, мол, детей расстреливать. Тьфу, черт побери! Ну так пошли? Не то надуют, как пить дать. Зачем это ты дверь заслонил? Пусти! Хочешь, я сам с этими лягушатами разделаюсь?

— И чего ты пристал, как банный лист? — не своим голосом взревел Кевела. — «Займусь! Разделаюсь!» Ишь, какой прыткий! А приказ где?

— Ну, как знаешь. Если уж так хочется за меня караулить, валяй. А я пошел. Не бойся, и на твою долю возьму.

Он ушел.

Топ, топ, топ… И стон.

А после наступила полная тишина. Да такая, что можно было расслышать даже взмах крыльев одиноко пролетевшей вороны.

Вдруг в жуткой, настороженной тишине этого летнего вечера мне опять явственно послышались слова, будто кто-то повторил их рядом:

— Навел бы автомат, и аминь. Все равно их завтра отравят. С кофеем…

И захотелось жить… Жить!

Самым старшим среди нас был тринадцатилетний Хаимке. Точно угадав мои мысли, он пригнулся к нам и тихо, но отчетливо зашептал:

— Бежим отсюда…

— Бежим… — отозвались все, как один, и подняли посветлевшие от смутной надежды лица.

— Осмотрим сарай, авось найдем хоть какой-нибудь лаз.

И все разом задвигались, забегали в поисках щели или какой-нибудь дыры, в которую пролезала бы голова, а там уж с помощью рук и ног протолкнулись бы наружу.

Не тут-то было. Оказалось, весь низ снаружи плотно обшит тесом.

Обошли еще раз и еще. Напрасно. В изнеможении повалились мы друг возле дружки и затихли, как мыши.

Разбудил меня отчаянный вопль. Никак не мог сообразить, в чем дело. Только протерев глаза, в ярком свете электрического фонарика я увидел Тайбеле. Вытянувшись во весь рост, она почему-то раскачивалась. Подбежав ближе, я заметил, что ее ноги не достают до земли.

Тут же был и Юргис. Он обнимал Тайбеле, прижимался губами к ее рукам.

— Холодные, совсем холодные руки! — кричал он.

Не знаю, долго ли мы так стояли: Юргис — обняв Тайбеле, а мы — понурив голову.

Потом Кевела поднял упавший фонарик и направил на нас сноп света. На мне он задержался дольше всех.

— И ты здесь, Бенюк? — вздохнул он. — Бегите, ребята. Подайтесь в город, к знакомым — может, приютят.

Нас отпускают?!

Когда мы уже были у дверей, Юргис вдруг задержал нас:

— Стойте. Стойте, говорю!

Мы остановились.

— Звезды свои сорвите… Мне отдайте.

Собрав все наши желтые лоскуты, Кевела тихо сказал:

— А теперь бегите…

Я было переступил порог, но он схватил меня за руку:

— Бенюк, дружище… Ты один только знаешь…

И он заплакал, странно всхлипывая таким некрасивым, натужным голосом, каким плачут мужчины.

— Бенюк, будь другом, когда-нибудь скажи моей маме… Не расстреливал…

— Скажу.

— Теперь иди.

— А ты? Ты что будешь делать? — спросил я у него серьезно, как всегда прежде с ним разговаривал. — Идем вместе…

— Останусь тут. А ты иди. Скоро рассвет.