Желтый лоскут

— Некуда мне деваться, вот и сижу, думаю, куда идти, — осмелел я.

— Куда идти, говоришь? Никуда не ходи! И никому не говори, кто ты такой есть. Нынче люди, сам знаешь, как волки! Всего ждать можно…

— Держать меня никто не хочет, боятся все. Никто не берет… Дяденька, завяжите меня в мешок и киньте в реку. Куда мне больше деваться?

— Ну и ну! Так бы сразу и сказал. Ах, ты! В реку, говоришь, как котенка! Ха, ха! Я тебе как всыплю, будет тебе в реку!

Появившееся было доверие к незнакомцу мигом улетучилось, я задрожал, как цыпленок при виде коршуна. И кто меня дернул за язык! Уж лучше бы не говорил о мешке.

— Так, значит, держать не хотят? — кивнул он на дверь.

— Не хотят…

— А взяли?

— Взяли.

— Стало быть, на попятный пошли, свиньи вонючие! А есть у тебя тут одежонка какая?

— Ничего нет. Что на мне…

Он легонько отпихнул меня в сторону.

— Ты здесь погоди маленько. Я им…

Он твердым шагом прошел мимо меня. Казалось, и хмель у него прошел, будто рукой сняло.

— Эй вы там, гады, чего ребенка мытарите?

И ткнул кулаком в окно. Со звоном разлетелось стекло. Он отряхнул руку.

— Кровь! Кровь у вас, дяденька, — бросился я к нему.

— Ничего, малец, у меня пес добрый, слижет… Ну, а теперь айда со мной!

— Куда?

— Идем, говорю! Ко мне идем.

Он схватил меня за руку, крепко, словно железными клещами, сжал и повел.

Дорогою он напевал себе под нос все ту же песенку:

Пил с утра до самой ночки…

Втолкнул он меня в низенькую, наполовину ушедшую в землю хибарку с крохотными, как ладошки, оконцами.

— Здесь будешь теперь жить! Мать, принимай сына! Шестеро у тебя, так седьмой будет. И вы, лягушата, поглядите. Глядите хорошенько, говорю! Брата вам привел. Брат он вам. Поняли? Братец!

Четверо ребят, погодки, все чуть постарше меня, подошли поближе, исподлобья глазея на нового братца. Остальных двоих не было видно.

А человек, приведший меня, тихо, чтоб не слышали дети, сказал жене:

— Еврейский мальчик. Никто держать не хочет. Пускай у нас живет, а, мать?

— Пускай живет. Где шесть, там и седьмой прокормится.

— Вот за это я тебя люблю! — И он кинулся обнимать жену.

— Нагрузился ты, ступай проспись, — уклонилась она.

Потом взглянула на меня, да так, как никто еще после смерти мамы не смотрел.

Ксендз-настоятель снова переписал метрику. Теперь меня звали Диникис, Бенюкас Диникис.

Через столько рук я прошел, и кто меня только не брал, но насовсем никто не принял. Теперь вот приняли. Наконец-то взяли меня! Попал и я наконец в теплое гнездо и понял, что не выбросят меня, пока не оперюсь, пока не вырастут, не окрепнут крылья…

Спустя несколько дней Диникис сказал жене:

— Не переехать ли нам отсюда? В имении с работой полегче, да и жить, может, полегче будет. Ну и знакомых там днем с огнем не сыщешь — Бенюкасу спокойнее. Ведь он сын нам теперь.

КОЛБАСА

Хоть дни ползут медленно, а время бежит. Кажется, давно ли была пасха, а уже яровые убирают. Гляди, придет и такое утро, когда за окном станет белым-бело от снега, морозец прихватит… Тогда домой. Скорей бы только!.. Ох, и славно же будет! Рванут быстрее кони Суткене, кнут вытянется струной, заскрипят полозья саней, и подкачу я вместе с моим заработком к батрацкой жибуряйского имения.

— Ну что, сынок, дома худо, без дома туго? — чмокнет в щеку отец Диникис, как в праздник, когда братец Алексюкас остался за меня стадо пасти, а я побывал дома.

— Ага, — отвечу, как тогда, уписывая за обе щеки картофельную запеканку с хрустящей, поджаристой корочкой. А потом спохвачусь: — Нет, не худо! Право же!

На самом деле, где можно так отогреться, отоспаться, всласть поесть, как дома?

— Отмаешься нынешний год, и будет! — сказал в тот раз Диникас. — Дома останешься, авось с голоду не помрем. Оно, конечно, спокойнее, меньше на глаза попадаться, пока эта заваруха не кончится. Хоть не знает нас здесь никто, а все же так вернее. Правда, сейчас будто потише стало, не ищут больше евреев.

— Мне нравится пасти. Хорошо там, не жалуюсь, — проговорил я краснея.

— Куда как хорошо! Знаю, знаю, — нахмурился отец, оторвал уголок газеты и стал свертывать самокрутку.

Потом посмотрел на мать. Она тихо сидела напротив, подперев голову рукой, и глядела на меня. Отец вдруг с живостью спросил:

— Мать, а гостинец где?

— Да какой там гостинец, разок лизнуть.

— Давай, чего ждать, больше не станет.

Диникене тут же вернулась из чулана. В руках у нее было что-то завернутое в тряпицу.

Развязала, отвернула один краешек, затем другой и за хвостик вытащила кусок колбасы.

— Хорош гостинец? А? — беспокойно заерзала в углу сестренка Марике.

Молча взял я этот шматок колбасы и хотел было поднести ко рту. Но вдруг спохватился и сказал:

— Так и вы…

— Ишь чего надумал, — непривычно повысил голос отец. — Получил и ешь! Нечего выдумывать.

И откуда у меня такая слабость к колбасе?