Жена

– Например, эту работу вы можете дополнить и продать как рассказ в журнал. Потом написать другие рассказы и продать их тоже. Пусть это будет не самый престижный журнал – одному богу известно, как они отбирают авторов для публикации, – но небольшие литературные журналы с хорошей репутацией, несомненно, возьмут ваши произведения. А потом вы, можете быть, даже решите написать роман, – продолжал он.

– Зачем? – спросила я.

– Зачем?

– Зачем мне это делать? Какой смысл? – Я вспомнила Элейн Мозелл и наш разговор в алькове.

Каслман уставился на меня.

– Не знаю, – наконец ответил он, пожав плечами. – Затем, что вы талантливы. Вам есть что сказать. У многих авторов есть или первое, или второе, но не все сразу. И людям всегда интересно смотреть на мир глазами женщины. Мы привыкли видеть только мужскую точку зрения, а когда женщина демонстрирует свое восприятие, это так необычно.

Литературная манера Элейн Мозелл не напоминала женскую; она писала крупными размашистыми мазками, мыслила большими категориями и не сомневалась в своем авторитете; но все это делало ее слишком наглой, слишком неуместной и совсем не женственной. Я же пока писала только о девушках и женщинах, а моя литературная манера была тихой и наблюдательной, почти по-кошачьи вкрадчивой. Мои рассказы захотят читать женщины, а не мужчины, подумала я.

Возможно, Каслман был прав, и через несколько лет я и опубликую относительно приличный первый роман, историю взросления, названную «Лето на взморье» или как-то так; меня, может быть, даже попросят провести чтения в колледже Смит как почетную выпускницу. Девочки в зрительном зале будут уважительно кивать, а редкие присутствующие мужчины – барабанить пальцами о парты и жалеть, что пришли. Мужчины будут тосковать по прозе основательной, надежной, сильной и постоянно чувствующей необходимость эту силу доказывать; по прозе, решившей охватить целый мир, включая столетние войны и десятиминутные супружеские ссоры на кухне в пригороде со шкафчиками цвета авокадо.

Но профессор Каслман был мужчиной, и моя проза ему понравилась.

– Лично мне сложно писать о женщинах убедительно, – признался он. – Все равно кажется, будто говорит мужчина. Как плохой чревовещатель, который не умеет не шевелить губами. Так и у меня не выходит почувствовать женскую душу, разгадать ее, познать все женские тайны. Иногда мне хочется просто встряхнуть какую-нибудь женщину хорошенько, чтобы она мне все выложила. – Он замолчал. – Как писателя меня это очень расстраивает. Стена между нами мешает нам понять опыт другого пола. С этим сталкиваются все писатели в той или иной степени, но лучшим удается хитро это обойти. Я же, увы, далеко не так талантлив.

– Ну что вы, – поспешно возразила я.

– Но вы же не читали мои рассказы, – ответил он. – Я опубликовал всего два, и вы их не знаете.

– Но хотела бы прочесть, – сказала я.

– Правда?

– Конечно.

Каслман пошарил среди бумаг, книг и орехов на столе и достал тоненький литературный журнал «Кариатида: искусство и критика». Я никогда о нем не слышала, да и никто, наверное, не слышал. Каслман протянул его мне с гордым и смущенным видом.

– Можете взять, – сказал он. – Потом скажете свое мнение.

Я кивнула и ответила, что польщена и не сомневаюсь – рассказ мне понравится. Потом просмотрела содержание – мне было интересно, как его рассказ называется. «В воскресенье у молочника выходной», Д. Каслман. Я прочла название, а он тем временем подвинул стул вперед, и я почувствовала прикосновение его коленей. Я посмотрела на него, потрясенная, что он оказался так близко.

– Может, вы подскажете, как его улучшить, – сказал он. Впервые наши колени слепо соприкоснулись, и это значило, что не все еще решено, что еще можно передумать. Про литературу ли этот разговор? Он вытянул указательный палец и медленно поднес его к моим губам. Его лицо приблизилось, и он вдруг поцеловал меня, прямо там, в своем невзрачном маленьком кабинете среди стопок посредственных и никому не нужных студенческих рассказов. Он целовал меня долго, и хотя мне казалось, что он хочет слизать и проглотить мой талант, мою восприимчивость, все то, чем я, по его мнению, обладала, я по-прежнему считала, что из нас двоих он важнее, а я – неполноценная. Он может сделать меня полноценной, подумала я; он даст мне все необходимое, чтобы стать цельным человеком.

Он продолжал меня целовать, но больше ничего не делал; руками держал меня за плечи, но руки не двигались. Несмотря на то, что он меня не трогал, я чуть не испытала оргазм, сама удивившись, а потом устыдившись своей повышенной возбудимости. Девушке стало стыдно, проговорила я про себя первую фразу рассказа и испытала облегчение, сумев литературно дистанцироваться от себя и этого мужчины, который держал меня за плечи и целовал до тех пор, пока я не уверилась: даже если до этой самой минуты я не была писательницей, теперь я ей стала.