Жена авиатора

Самый знаменитый мужчина в мире, который увидел меня, стоящую в тени, и каким-то образом понял, что я смелее, чем кажусь с первого взгляда. И я совершила полет на аэроплане, потому что он поверил в меня. Чего же еще мне ждать?

– Мне хотелось бы подумать, – сказала я серьезно, понимая, что он не одобрит, если мой ответ будет слишком скорым. Внезапно все наши месяцы врозь наполнились смыслом. Он строил планы, готовился к этой встрече так же тщательно, как к своему перелету через Атлантику. Я никогда не пойду на неоправданный риск, сказал он мне. Я не сомневалась, что в отношении своих сердечных симпатий он поступал точно так же.

Чарльз кивнул, его лицо было непроницаемо. Затем он вышел из машины, обошел ее вокруг, открыл мою дверь, подал руку и проводил меня до крыльца. И именно этот жест – трогательный галантный жест, этот знак ухаживания – обеспечил успешный результат его предложения, хотя в тот момент я ничего ему не сказала.

Он поцеловал меня на прощание, абсолютно целомудренно; его губы скользнули по моим, но не задержались, хотя я почувствовала, когда его худое тело оказалось близко от моего, что он хотел этого поцелуя. И я почувствовала, что это начало всего. Всего, что я ждала всю мою жизнь.

Чарльз отказался от моего приглашения войти внутрь, ссылаясь на свою травму. Я сказала ему нежно-ворчливым тоном женщины, которая имеет на это право, что ему надо пойти к доктору. Он усмехнулся моему тону и обещал сходить.

Я смотрела, как он спускается по ступенькам и идет к своей машине. И только после того как он уехал, я повернулась и вошла в дом моего детства с таким чувством, как будто захожу сюда впервые. Отчасти так оно и было, потому что впервые я переступила этот порог, став взрослой.

Остальное случилось позже, гораздо позже, после писем и телеграмм и поспешной поездки к моим родителям, тщательно составленного пресс-релиза и последовавшего за ним взрыва удивления и восторга всех газет в стране. После того как я научилась скрываться от прессы, покидая свой дом, научилась засыпать ночью под ослепляющие вспышки фотокамер, проникавшие даже сквозь плотно сомкнутые веки…

После того как мне пришлось уволить слугу, который продал репортерам несколько моих писем, и я поняла, что больше никогда не смогу сказать ни слова и написать ни строчки втайне от всего мира и что мне придется пробираться в город поздно ночью, чтобы примерить свое свадебное платье. И, несмотря на все предосторожности, увидеть свое приданое, включая подвязки и пеньюары, со всеми подробностями воспроизведенное на первых страницах «Нью-Йорк таймс» вместе с информационным бюллетенем выпускников Смита. И наконец, этот волнующий день в гостиной нового дома моих родителей, названного Некст Дей Хилл! Священник объявляет нас мужем и женой, и я чувствую, что сердце готово выскочить из груди, несмотря на плотный шелковый корсаж. Муж целомудренно целует меня в щеку, и все наши друзья и родные хлопают…

Я вижу себя на пороге, глядящую на удаляющегося от меня Счастливчика Линди, Одинокого Орла – нет, нет, моего жениха, – и не могу поверить, что из всех женщин на земле он выбрал меня…

Это было тогда. И только после того как моя прежняя жизнь изменилась так бесповоротно, что я никогда бы не поверила в нее, не будь реальных вещественных доказательств – фотографий, карт, паспортов и вырезок из желтых газет, – только тогда я поняла, что ни разу в тот вечер ни один из нас не произнес слово «люблю».

Но нам это было не нужно, уверяла я себя. Когда два сердца испытывают друг к другу такие сильные чувства, нет смысла говорить об этом вслух. Все слова слишком сентиментальны и глупы, Чарльз для них слишком необыкновенен. А теперь и я стала такой же.

Мы оба были слишком необыкновенными. Для обычных слов, произносимых обычными супружескими парами.

* * *

1974

Когда через сорок семь лет мы пересекаем страну, летя первым классом, я не могу не думать о том, что он это ненавидит.

Чарльз всегда считал, что первый класс – это самое плохое, что случилось с авиацией, хуже всего, что сделали коммерческие авиалинии, хуже, чем энергичные стюардессы в своих слишком смелых юбках, хуже, чем пилоты, спрятанные за шторой или дверью; хуже, чем упорные усилия заставить пассажиров вообще забыть, что они летят высоко над землей. Как будто бы тебя закрыли в консервной банке, любил говорить он. Перекрыли все входы. Снабдили питьем. Велели расслабиться. Люди могут опустить жалюзи на окнах и вообще забыть, что находятся на высоте тридцати тысяч футов[18]над землей.

Я бросаю взгляд на его лицо. Оно совсем прозрачно, лишено красок. Его глаза закрыты. Он настоял на том, чтобы мы сидели открыто, пока входят другие пассажиры, хотя имелась штора, предусмотрительно предоставленная авиалинией, скрывающая нас всех – доктора, няню, детей, меня. Он лежит на носилках, установленных на нескольких сиденьях первого класса. К его руке – очень тонкой, похожей на ветку молодого деревца, – прикреплена бирка. На нем брюки цвета хаки и спортивная рубашка с короткими рукавами.