Жена авиатора

Хотя я по-прежнему очень мало знала о моем муже, от меня теперь ожидали, что я знаю о нем все. Его вкусовые пристрастия и антипатии, его требования к гардеробу – просто сшитые костюмы из коричневого твида, накрахмаленные белые рубашки, однотонные галстуки и всегда одни и те же потрепанные коричневые ботинки, которые он носил еще с тех пор, как перевозил почту. Также от меня требовалось знать его планы на каждый день – таинственным образом, интуитивно, начиная с самого первого мгновения нашей совместной жизни.

В то первое утро я проспала. Уставшая от всех приготовлений, постоянного напряжения от необходимости уклоняться от встречи с прессой – мы провели неделю перед свадьбой, уехав открыто, а потом петляли по окрестностям, чтобы сбить их со следа, – я проспала.

К тому же я была вымотана своей первой брачной ночью. Не проявляя желания целовать меня публично, за закрытыми дверями мой муж оказался очень пылким любовником. Его руки – сильные изящные руки, которые так восхитили меня в Мехико, – оказались ненасытными и любопытными: сначала они исследовали, а потом предъявили права на каждую часть моего тела, вызывая во мне одновременно удовольствие и боль. Но больше удовольствие.

Это удовольствие повторилось несколько раз за ночь, и поэтому в то первое утро я проспала. Мы решили провести наш медовый месяц, катаясь на пароходе, когда весь мир будет пялиться в небо в поисках «счастливых и отважных небесных новобрачных». Пароход тихо покачивался, побуждая меня проснуться. Я сопротивлялась, цепляясь за сон. Мне снилась моя сестра Элизабет. Ей двенадцать, а мне десять лет, и она спрятала мою любимую куклу и не говорит мне, где она, смеясь над моими слезами.

Прежде чем я совсем проснулась, я разозлилась на нее, угрожая рассказать все маме; когда же снова погрузилась в дремоту под лучами солнца, проникавшего в нашу каюту, я вспомнила. Мне было не десять лет, и я не злилась на мою сестру, но она не выходила из моей головы все эти последние несколько недель.

Сначала эта путаница на следующий день после нашего неудачного приземления, когда газеты сообщили, что полковник Линдберг и мисс Элизабет Морроу чудом избежали гибели, когда их самолет при взлете потерял колесо.

– Не могу понять, – твердила Элизабет, позвонив мне домой на следующее утро; я слышала шелест газетных страниц у нее в руке, – с чего они взяли, меня ведь даже не было в Нью-Джерси?

– Там была я, – сказала я и объяснила, что произошло, – просто я твердила, что я мисс Морроу. Я не сказала им, как меня зовут.

– Ты? – повторяла она снова и снова, вызывая мой гнев и раздражение. – Ты? Полковник Линдберг пригласил тебя? Он полетел с тобой?

– Да, – повторяла я, испытывая непреодолимое желание сказать ей и все остальное, но понимая, что не должна это делать, пока Чарльз не поговорит с мамой и отцом.

А потом, когда я получила возможность сказать ей все до того, как папино министерство напечатало краткое сообщение, что полковник Линдберг женится на мисс Энн Морроу, дочери посла, газеты снова все переврали. Они продолжали сообщать, что невеста – Элизабет (а не я), которая «на сегодняшний день является самой прелестной девушкой в мире и которую галантный Линди решил сделать своим вторым пилотом в жизни».

Папино министерство напечатало еще более краткое заявление, опровергающее газетное вранье. И тогда наконец газеты удосужились вспомнить, что у посла Морроу имеется еще одна дочь.

Когда мы с Элизабет наконец встретились вскоре после объявления о моей помолвке с полковником, я бросилась к ней с извинениями.

– О, Элизабет, какая ужасная путаница в этих газетах! Мне очень жаль, что они сделали такую ошибку. Они заставили тебя выглядеть, как…

– Брошенная невеста? – Она легко рассмеялась, покачав головой, но я успела увидеть боль в ее голубых глазах.

– Нет, нет, конечно, нет, это просто…

– О, Энн, я не обращаю внимания на прессу! Честно, ни капельки! Просто… просто…

– Что, что?

Элизабет схватила меня за плечи, глядя мне в лицо полными слез глазами, и прошептала:

– Я так хочу, чтобы ты была счастлива! Ты должна мне верить!

Она бросилась в свою комнату и заперла дверь. С того самого мгновения между нами возникла какая-то неловкость; наши роли поменялись так внезапно, что ни одна из нас не знала, как себя вести. Элизабет всегда была единственной золотой девочкой. Я же довольствовалась тем, что находилась рядом.

За одну ночь я превратила Элизабет, красавицу, предмет всеобщих желаний, в старую деву. Брошенную старую деву к тому же. Хотя она никогда не обвиняла меня, я это чувствовала. У нее в голове имелись мысли, которые она хотела мне высказать, но не могла; это становилось очевидным каждый раз, когда она резко меняла предмет разговора или отводила глаза, если Чарльз находился в комнате.

Но все же она пришла на мою свадьбу, даже проверила, на месте ли бутоньерка у Чарльза, и ослепительно улыбалась в течение всей церемонии.