Жена без срока годности

— Ты меня вообще не слышишь?

Теперь для пущей важности к громкости голоса добавился стук по столу кулаком: причем, постучал Андрей возле моей чашки, перегнувшись через стол. Ложки на блюдце не было, пили ж без сахара, так что ничего не звякнуло. Это был просто такой тук-тук. Можно войти? Никого нет дома. А кто это сказал? Я. Кто это не услышал? Он.

— Андрей, разговор закончен. Итог такой, — я вернула ноги под стол и посмотрела на собеседника прямо. — Ты можешь выстраивать отношения с сыном, если Алекс этого захочет. Больше нам обсуждать нечего.

— Я предложил тебе остаться.

— Я не просила тебя об этом. Если бы я хотела жить в России, то у меня к этому нет никаких препятствий. Я этого не хочу.

— Американская патриотка? — скривил он губы.

— Нет, в нашем поколении нет патриотов. У нас нет Родины ни с большой, ни с маленькой буквы. Мы могли бы стать космополитами, но не доросли до свободы духа. Мы искали комфорт и завязли в нем, как в болоте. Мне комфортно там, где я сейчас. Но если мой комфорт просядет, то я сменю место жительства без всякого сожаления. У нас корни обрубили еще в девяностые, не думаешь? Потерянное поколение… Но, возможно, в этом и есть наше счастье? Мы не верим никому, только цифрам на банковском счете. Причем, счетчик все увеличивается и увеличивается, а мы понимаем, что нам мало, за инфляцией не угнаться никаким зарплатам. Я думала, что вот будет у меня пять миллионов, и можно не думать о будущем. У меня их нет, но я понимаю, что пяти все равно не хватит. Так что, увы, не получится купить меня деньгами. Проблема не в том, что нам с тобой на молоко не хватит, нам друг с другом будет неинтересно. Мы — чужие, не обманывайся. К тому же, ты болен, и не дай бог, действительно заболеешь, американцы заберут все твои миллионы и не вылечат…

— Тогда я поеду в Израиль, там мне хватит на лечение. Или умру — я понял, что хвататься за жизнь незачем.

— А если станет — зачем? В этот момент я не хочу быть рядом с тобой. Такой вариант отказа тебя устраивает?

— Обижает…

Глаза в глаза душу друг друга мы увидели. И ужаснулись.

— Поезд ушел, Андрей. У нас ничего не получится: ни в России, ни в Штатах, ни в Израиле, ни на Бали… Или Кипре. Тогда мы подходили друг другу, сейчас — нет, мы другие, пазл не сойдется, а подтачивать себя в пятьдесят — это такая глупость, что стыдно об этом говорить. Это в молодости боятся остаться в одиночестве, а сейчас… Даже не знаю, — не опустила я глаз, потому что хотела видеть его расширенные от усталости и несуразности собственного поведения зрачки, — мы, наверное, в душе мечтаем об одиночестве, которое когда-то казалось самым страшным из всего того, что может нас ждать в старости. Может, еще о собаке мечтаем… Но точно не о переделке себя под другого.

— А если я приму тебя без всяких переделок?

— Но я не приму тебя, — перебила я, не переставая смотреть Андрею в глаза. — Мне не интересно прошлое. Я еще не настолько стара, чтобы считать, что у меня не может быть будущего. Интересного. Возможно, я даже кого-то встречу…

— Зачем тогда ты едешь к нему? — спросил, не называя имени, точно боялся появления Сунила на этой кухне в этот самый момент.

— Чтобы не идти одной в оперу. Потому что он знает интересные места в Австрии. Потому что я привыкла к совместным путешествиям. Потому что у нас есть дочь, о которой мы можем поговорить. У нас даже есть сын, который тоже может стать предметом для разговора. У нас есть прошлое. Я слишком мало с тобой жила, чтобы нас могло спасти какое-то там прошлое. Я еще раз прошу тебя помочь с вывозом ребенка. Если нет, то, пожалуйста, уйди.

— Дай мне шанс… — и добавил: — Я же дал шанс твой Америке.

— Спасибо за гринку, — кивнула я и сглотнула, почувствовав нестерпимое жжение во рту. — Забыла тебя поблагодарить. Теперь твоя душенька довольна? Теперь ты можешь уйти или помочь, на твой выбор.

— Дай мне шанс, — повторил Андрей медленнее. — Поставь срок: год, два… Я не знаю вообще, сколько мне отмерено… Хочешь, продам бизнес к черту, поеду с тобой в Америку? Мне без разницы.

— Плохо, когда без разницы, — продолжала я держать контакт глазами. — Мне вот тоже без разницы, что ты будешь делать год, два и все то время, которое тебе там кукушка накукушит… Почему я должна слышать твои просьбы, когда ты игнорируешь мои?

— Про ребенка?

— Да, и про него тоже. Давай мне развод или… Прописывай меня и бери ребенка.

— Всех троих?

— У тебя в машине бутылка вина, говоришь? — сказала я, почти перебив, точно театральную затрещину дала.

Или наоборот получила. Тут уж с какой стороны на наш трагикомичный диалог смотреть. Или даже монолог. Два, два самостоятельных произведения, две отдельно прожитые жизни. Две жизненные линии, точно потрепанные шнурки. И даже не в стакане. Родители дома — кто еще помнит такое выражение из нашей юности? Мы не использовали его. Родителей, как таковых, не было у обоих, вот и не стали мы “родителями дома”, шнурками в стакане… Встретились в чужом доме, как чужие. Абсолютно.

— Без полбанки не разберешься… — добавила, встретив в ответ молчание.