Жена для отщепенца, или Измены не будет (СИ)

Хоть и исчез благоразумный сопляк из поля зрения вольника, честно сдержав обещание и не напомнив о себе ни словом, ни визитом, ни письмом с того самого, памятного разговора под лестницей, а всё таки чего — то опасался льерд… Даже малейшая мысль о существовании соперника выводила Ланнфеля из себя.

Нет. Само собой, было понятно, что этого Сверчка — Дурачка Эмми не любит, да и не любила никогда. Ну вот и опять же…

Кого она вообще — то любит, эта Эмми? Себя? Деньги? Маслобойню? Возможность стать богатой и независимой ни от чего? Последнее, скорее всего, вернее! Ни от чего. И ни от кого. Ни от Ригза. Ни от него, Ланнфеля.

Хотя… Это ведь хорошо.

Привязанность, любовь всегда скоротечны, и всегда проходят. А вот желание тепла, возможности знать, что на свете есть место, где можно набить брюхо вкусной едой и выспаться в жаркой постели — это бессмертно. И всегда необходимо.

«А значит вот он, тот колышек для твоей привязи, та клетка для тебя, ДОРОГАЯ моя Серебрянка, — катал льерд в голове обжигающие, хищные мысли, как тяжелые шарики — Ведь для тебя это важно? Это. Значит, и будь довольна. А уж подобие свободы я тебе обеспечу. На этот счет можешь даже не переживать.»

А оно и было, это подобие.

Внешне супруг почти не ограничивал Эмелину ни в чем. И в Призон, и на обожаемую молодой льердой маслобойню вместе ездили. А уж к братьям и папаше несколько раз отпускал он её даже одну. Ну… разве что в сопровождении Кортрена, да взяв твердое обещание вернуться не позже сумерек.

— Холодно уже, Эмми. Да и темнеет рано… Ты вот что. Если хочешь, поезжай с Кортреном, а к шести я тебя заберу. Годится, моя хорошая?

Конечно, ей всё годилось!

Этот Приезжий оказался не так уж и плох. Во первых, внешне ничего так себе. На лицо приятен, даже красив. Телом подтянут, поджар аки хищный зверь… И на темперамент такой же. Нрав жестковат и вспыльчив, правда! Но зато быстро отходчив и… ночами просто ой, ой, ой, как ласков. Особенно, если накануне провинится, наорёт, либо обзовёт «дурой» или как — то ещё. Раскаивается, поди, за тот, неудачный и стыдный «первый раз» и за то, что сделал ей, бедняжке Эмелине, больно и неприятно. Вот и заглаживает вину, вот и старается.

Неизвестно ещё, как поступил бы Тин в подобных обстоятельствах… Хотя нет, известно. Он УЖЕ сделал, как хотел. Просто сбежал, поджав хвост, ровно трусливая собачонка, оставив любимую на растерзание Неведомому Чудищу…

Сверчка нет, простыл его след! Но зато рядом с Белой Овечкой Зеленоглазый Волк. Всегда рядом. Пусть, может, из — за денег, да. Но… это ведь и хорошо! Надежнее, чем всякая там любовь и сказки. Не любит, так зато и не бросит. И не изменит, поскольку изменяют всегда женщине, а вот доходному, приносящему прибыль делу — никогда.

Вот и отлично. Великолепно! Чудно. Всё просто идеально, и идёт хорошо.

Дом есть теперь у Эмелины. Свой, собственный! Её Дом, только её, а не папашин и не Астсонов. И отец, и родственники много сделали, конечно, для сироты, а только своё, оно и есть своё…

ЕЁ Дом. ЕЁ, несмотря ни на что, маслобойня, выгон и плодовые угодья. И ЕЁ муж. Тот самый Волк, который всегда рядом…

Может, зря она выкобенивалась? Зря обижала папашу? Ведь тот отдал её не старику трясущемуся! Не изуверу из тех, что любят метелить жен до потери разума за малейшую провинность, или так просто, кулаки почесать. Не уроду и не пьянице… Спасибо надо было сказать, а не носом вертеть. Повиниться надо бы перед отцом. Это да.

Кстати, о Чудищах. О тех самых, Неведомых.

Обо всём и вся часто беседовали ставшие друзьями и партнерами супруги, но не касались всё же некоторых тем.

Ну понятно, что тема Сверчка Ригза не затрагивалась ни ими, ни, тем более, папашей или братьями Бильер. Говорить о рассыпавшейся прахом детской дружбе Эмми — то и самой не особо хотелось.

Но вот тема родителей Ланнфеля, если и всплывала изредка в разговорах, сразу же бывала запинана куда подале, как в угол закидываются отжившие свой век ботинки, либо старый плащ…

О родне Эмелины льерду Ланнфелю известно было всё подчистую. О том, что папаша Бильер, сильно в молодости наследив, жил на две семьи, к чести его сказать совершенно открыто. Ни разу не обидев ни законную супругу, ни любовницу, сумел окружить заботой обеих.

Эмми отлично помнила, что Алисия Бильер и её мать, Онорина, даже дружили, не выказывая друг другу ни малейшего пренебрежения, не строя козней и особо не соперничая.

Когда Онорины Астсон не стало, девочке исполнилось восемь лет и, сразу же после похорон супруги Бильер взяли на себя заботу о сироте с радостью и большой охотой.

— Живи у нас, детка, — пробасила, улыбаясь льерда Алисия, обняв тогда Эмелину мягкими, полными руками и обдав ароматами свежей выпечки, жевательного табака и сладких духов — Я всегда доченьку хотела, но дали Боги только сыновей. Вот ты и будешь мне дочкой, Эмми.