Жена фабриканта

Ухтомцев быстро прошел по дорожке, выложенной из красного кирпича и очутился на большом хозяйском подворье, затем миновал высокие и распахнутые настежь сенные и дровяные амбары, птичники, возле которых уже копошились работницы, завернул за угол старого дедова флигеля и очутился возле летней кухни. Выхватил оценивающим взглядом рослые фруктовые деревья в саду, миновал парк и вышел к воротам. И вскоре оказался перед избой, приспособленной под приказ чью контору. Толпа крестьян, стоявшая возле конторы, как по команде, почтительно скинула свои шапки и картузы и поклонилась проходившему мимо хозяину. Мельком им кивнув, Ухтомцев подошел к конюшне.

Его уже ждали. Две запряженные лошади, удерживаемые с одной стороны крепкой рукой конюха, а с другой – рукой управляющего, медлительно переминались с ноги на ногу, всхрапывали и косились на людей. Управляющий Михаил Яковлевич Бармасов и конюх стояли между лошадьми и о чем-то громко спорили.

Завидев хозяина, управляющий прекратил разговор и стащил с головы картуз с лакированным козырьком, потом придержал полы распахнувшегося овчинного тулупа и почтительно поклонился. Столь же почтительно поздоровался и конюх Еремей.

Управляющий Михаил Яковлевич был высокого роста, плечистый, как и хозяин, и на лице носил аккуратно стриженую бородку. Синие выцветшие глаза его, с хитрым прищуром, заблестели на хозяина из-за широких и светлых бровей:

– С добрым вас утречком, Иван Кузьмич! Погодка какая сегодня будет славная! Аккурат, к урожаю. Эх! – с умильной улыбкой проговорил управляющий, перекрестился и крякнул, кивнув на синеющие небеса. Бармасов помял картуз в руках, сделал деловитое лицо и со значительным видом, хлопнув картузом об колено, спросил:

– Куда прикажете трогаться, Иван Кузьмич?

– Сначала – на Любавиху, а дальше посмотрим.

Ухтомцев бросил взгляд на конюха, крепкого бородатого мужика, который натягивал подпругу, и поторопил:

– Не медли, Еремей, – затем посмотрел на небо, пытаясь определить погоду на день.

Конюх поспешил подвести, держа под уздцы, запряженную и сытую лошадь, которая глядела на хозяина выпуклыми блестящими глазами и громко фыркала.

Ухтомцев, в ответ по-отечески похлопал ее по теплому шелковистому боку и вставил ногу в стремя. Вскочив в седло и решительно натянув поводья, он тотчас почувствовал знакомую волнующую дрожь, которая возникала в его душе всякий раз, в ожидании вольной, а главное, быстрой езды по широкому полю.

3

Бог, ты мой! До чего же было славно опять очутиться в седле! Ощутить в ушах свистящий свежий ветер, когда в распахнутую грудь, что было силы, бьётся, норовя выбить из седла, и трепещет звенящий весенний воздух, еще таящий в себе отголоски ушедшей холодной зимы.

В Ивановой груди то больно вырастала, то сладко замирала душа. Ему хотелось, как могучему великану-мальчишке привстать в седле и закричать вдаль в синие просторы, что было силы: «Эге – гей!». Чтобы громкое раскатистое эхо откатилось вдаль по безбрежному полю и отозвалось в лесу.

До чего любил Иван Ухтомцев быструю и лихую езду в широком поле, наперегонки с вольным ветром. Когда густые высокие травы, достающие ему до пояса, будто безбрежное море волнуются под копытами его резвой лошади, мчащейся к горизонту. Но еще более, всем сердцем, любил он зимнюю охоту на лисицу. Держал специально для этого, лучших охотничьих собак и начищенные ружья. Как упоительно, как хорошо, когда ловко и уверенно, по-хозяйски, сидишь в седле, и охотничьи собаки стремятся вперед, обгоняя лошадь, превращаясь в слух и трепет, как напряженная музыкальная струна. Тогда пьянящая полнота окружающей жизни с неистовой силой охватывала всю Иванову душу и проникала во все ее уголки, и он сладко забывался в пылу по-первобытному яростного охотничьего гона….

Для езды в поле Ухтомцев надел свою любимую «сибирку», черный длиннополый сюртук из теплого сукна. Синие суконные шаровары заправил в щегольские сапоги с высокими голенищами. На голове вызывающе красовалась сдвинутая набекрень, черная фуражка.

Ивану Кузьмичу Ухтомцеву было около сорока лет. Правильные и мужественные черты волевого лица подчеркивались ровной линией коротко стриженых усов и аккуратной бородки, обрамлявшей жесткий решительный подбородок. Когда-то черные смоляные волосы теперь кое-где поблескивали сединой и придавали лицу фабриканта очертание суровой, но приятной зрелости. Темно-серые глаза смотрели цепко и внимательно. Если хозяин глаз был сердит, то взгляд его становился пронзительным, стальным. А когда Ухтомцев улыбался – то и глаза его улыбались, и лицо уже не было строгим и сосредоточенным. Дочкам фабриканта – Наташе и Тане – нравилось наблюдать, как почти неуловимо, серьезные отцовские глаза наполняются радостью, и вокруг них стремительно собираются по-солнечному добрые лучики морщинок.