Жена господина Мильтона

«Сломанную тростинку» я так и не смогла осилить, но господин Болтон писал вполне просто и ясно. Он меня убедил в том, что у меня есть совесть и что если я призадумаюсь, то пойму, что она отягощена множеством грехов. Я этого раньше не знала и решила, что мне необходимо покаяться, чтобы я смогла предстать перед Богом с чистым сердцем. Мне казалось, что меня начала окружать аура святости и что впереди появилась надежда, как и обещали эти книги.

Все прошло очень быстро — свет святости рассеялся, и вскоре я вернулась в прежнее грешное состояние, как говорится в Библии, точно пес возвращается на блевотину свою.[26] Я называла себя ужасной с твердокаменным сердцем грешницей и грязным животным. Я перевернула свой дневник и стала писать с конца, тщательно записывая каждый день свои хорошие и дурные поступки. Я всегда четко знала, чего у меня больше — грехов или благородных поступков, еще я записывала свои решения на будущее и смогла ли я их выполнить или нет, Я каялась в обжорстве, потому что обожала сладкое и любила нежную куриную грудку. В тщеславии — у меня было новое платье, пошитое из красного с зеленым ситца, купленного в Лондоне по тридцать шиллингов за ярд. В лени, — потому что я никогда не могла раньше Зары встать с постели, а всегда ждала, когда она оденется и начнет поворачивать ручку двери, чтобы выйти из комнаты. В хитрости и лжи — когда матушка спрашивала меня о чем-то, о чем у меня не было своего мнения, я начинала врать. Еще я часто злилась и возмущалась, когда меня отчитывал кто-то из взрослых, и была жестокой к Транко. Когда меня что-то злило, а я не могла выместить плохое настроение на ком-то другом, и я изливала злобу на Транко, зная, что она меня так сильно любит, что не станет осуждать.

Мне было очень неудобно вести такие записи, потому что я должна была запоминать все грехи, чтобы не забывать к ночи все записать в дневник или же мне приходилось по много раз на дню бегать наверх в нашу спальню, и все по частям записывать в дневник, а для этого следовало отпереть замок, приготовить чернильницу и перо, все записать, посыпать песком и подождать, пока чернила высохнут, а затем снова запереть дневник. Таким образом я постоянно находилась в напряжении и не могла радоваться, даже когда у меня был для этого повод. Я считала, что нахожусь на пути к благодати, но не стала пока святой. Чем больше я изучала свою проснувшуюся душу, тем более ужасным мне казалось мое положение. Чтобы бороться с тщеславием, я перестала следить за волосами и стала небрежной в одежде. Матушка заметила, что я стала мало есть. Я вела себя очень тихо и вежливо отвечала всем окружающим, тогда матушка решила, что я совершила нечто ужасное и пожелала этот проступок от нее скрыть. На второе утро моей новой жизни она позвала меня к себе и начала выпытывать, что же случилось, но мне не в чем было признаваться, кроме некоторых мелочей, на которые она не обратила внимания, матушка решила, что я ее обманываю, и начала возмущаться. Я скромно опустила глаза, но не рассказала ей, что готовлюсь к будущей жизни, потому что боялась, что она станет возмущаться еще сильнее.

Моя матушка часто язвительно издевалась над дядюшкой Джонсом, но не в его присутствии и не в присутствии отца. Она смеялась над его ханжеством и пуританством и называла его лисой, потерявшей хвост в капкане, и поэтому начавшей убеждать всех лис, что лучше всем ходить без хвоста, чтобы самому не чувствовать в их присутствии неудобства. Я в то время была тверда в своей вере, мученицей мне мешал стать мой мягкий характер. Мне не хотелось давать моей матушке повода издеваться надо мной, как над ученицей дядюшки Джонса с его нелепой шляпой. Однажды после обеда матушка выследила, как я отправилась наверх, думая, что меня никто не видит. Она тихо вошла за мной следом и заговорила в тот момент, когда я отпирала замочек дневника. Она молча слушала, пока я трепеща говорила ей, что записываю все мои грехи и что эти записи может видеть только Наш Создатель. Матушка громко расхохоталась и рассказала, что она ощущала тоже самое, когда в моем возрасте влюбилась в нашего отца. И что ей становилось легче, когда она записывала в дневнике свои переживания. Кое о чем она писала прозой, но кое-что записывала и стихами. Потом матушка поцеловала меня и снова рассмеялась. Она сказала, что я могу любить кого угодно, но держать все от других в тайне, как это делала она сама, а самое главное, хранить чистоту и невинность, что весьма ценно, все равно, что обладать настоящей жемчужиной, ее не стоило отдавать какому-нибудь смазливому бездельнику, а хранить до тех пор, пока не назреет время для подходящего брака. Еще она сказала, что надеется, что я не выйду замуж за бедного человека, как это сделала она сама, потому что из-за ее приданого он относился к ней с удивительной добротой, но из-за его пустого кошелька ей постоянно приходилось отказывать себе в самых невинных удовольствиях.